— Разумеется, здесь! — закричал Симон. — Гражданка Тизон, что же ты не откликаешься?

— Вот я… здесь… — отвечала тюремщица. — Но если я дам показание, отдадите ли вы мне мою дочку?

— Между настоящим делом и твоей дочерью нет ничего общего, — сказал президент. — Дай сперва показание, а потом проси, чтобы возвратили тебе твое детище.

— Слышишь? Гражданин президент приказывает тебе представить показание! — кричал Симон. — Говори же!

— Подождите минутку, — сказал президент, изумленный спокойствием Мориса, обыкновенно строптивого, — постойте минутку. Гражданин, — продолжал он, обращаясь к молодому человеку, — не желаешь ли ты прежде сказать что-нибудь?

— Ничего, президент, — отвечал Морис. — Скажу разве, что Симону прежде следовало бы получше навести справки, а потом уже называть трусом и изменником человека, подобного мне.

— Толкуй, толкуй! — повторил Симон насмешливым тоном, свойственным парижской черни.

— Я толкую, Симон, — возразил Морис более с печалью, нежели с гневом, — что ты жестоко будешь наказан сию же минуту, когда узнаешь то, что случилось.

— À что, например, случилось? — спросил Симон.

— Гражданин президент, — сказал Морис, не отвечая своему ненавистному обвинителю, — я прошу вместе с моим другом Лореном, чтобы арестованная сегодня девушка была выслушана прежде, нежели позволят говорить этой бедной женщине, которой, без всякого сомнения, подсказали ее показание.

— Слышишь, гражданка, слышишь? — закричал Симон. — Говорят, что ты ложная свидетельница!

— Я… я… ложная свидетельница? — сказала Тизон. — Ладно, сейчас увидишь! Постой, вот увидишь!

— Гражданин, — сказал Морис, — велите хоть из жалости замолчать этой несчастной.

— Ага! Боишься, боишься! — кричал Симон. — Гражданин президент, я требую показаний гражданки Тизон.

— Да, да! Показания! — завопили трибуны.

— Тише! — закричал президент. — Возвращается Коммуна!

В эту минуту послышался на улице стук экипажа, который катили при громких криках и звоне оружия.

Симон с беспокойством обернулся к двери.

— Долой с трибуны! — сказал ему президент. — Твоя речь кончена.

Симон сошел с трибуны.

В это время жандармы вошли в залу, сопровождаемые наплывами любопытных, которые, впрочем, тотчас были оттиснуты назад, и к судилищу толкнули молодую женщину.

— Она ли? — спросил Лорен у Мориса.

— Да, да! Она самая!.. Несчастная женщина! Она погибла!

— Цветочница! Цветочница! — пробежал говор между трибунами, волнуемыми любопытством. — Это цветочница!

— Прежде всего я требую показаний от гражданки Тизон! — ревел сапожник. — Ты приказал ей, президент, дать показание, а, видишь, она молчит!

Призвали Тизон, и она начала донос, ужасный, с мельчайшими подробностями. По ее словам, цветочница была, правда, виновата, но Морис и Лорен были ее сообщниками.

Донос этот произвел невыразимое впечатление на публику.

Между тем Симон торжествовал.

— Жандармы, привести сюда цветочницу! — закричал президент.

— О, это отвратительно! — проговорил Морис, закрывая лицо руками.

Цветочница была вызвана и села внизу трибуны, напротив жены Тизона, показание которой открыло все ее преступление.

Обвиняемая приподняла свою вуаль.

— Элоиза! — вскричала Тизон. — Дочь моя!.. Ты здесь!..

— Да, матушка, — кротко отвечала молодая женщина.

— Зачем ты между двумя жандармами?

— Потому что меня обвиняют, матушка.

— Обвиняют?.. Тебя? — в отчаянии вскричала Тизон. — Кто же?..

— Вы, матушка!

Ужасающая тишина, тишина смерти вдруг спустилась на шумную толпу, и все сердца сжались тягостным чувством при этой страшной сцене.

— Это ее дочь! — шептали голоса. — Ее несчастная дочь!..

Морис и Лорен смотрели на обвинительницу и обвиняемую с чувством глубокого сострадания и почтительной горести.

Как ни хотелось Симону досмотреть до конца сцену, в которой, он надеялся, будут замешаны Морис и Лорен, однако же он старался увернуться от взглядов тетки Тизон, озиравшейся блуждающими глазами.

— Твое имя, гражданка? — спросил взволнованный президент у спокойной и покорной девушки.

— Элоиза Тизон, гражданин.

— Сколько лет?

— Восемнадцать.

— Где живешь?

— На улице Нонандьер, № 24.

— Ты ли продавала сегодня утром гвоздики муниципальному члену, гражданину Лендэ, который сидит на этой скамейке?

Девушка обернулась к Морису и, глянув на него, отвечала:

— Да, гражданин, я.

Обвинительница тоже устремила на свою дочь глаза, расширенные ужасом.

— Знаешь ли ты, что в каждой гвоздике было по записке на имя вдовы Капет?

— Знаю, — отвечала обвиняемая.

По залу пробежало движение ужаса и удивления.

— Зачем подала ты этот букет гвоздики гражданину Морису?

— Потому что видела на нем муниципальный шарф и думала, что он идет в Тампль.

— Кто твои сообщники?

— У меня их нет.

— Как! И ты одна составила заговор?

— Если это заговор, то я составила его одна.

— А знал ли гражданин Морис..?

— Что в цветах были записки?..

— Да.

— Гражданин Морис — муниципальный чиновник; гражданин Морис мог видеть королеву наедине во всякую пору дня и ночи. Если бы гражданин Морис захотел сказать что-нибудь королеве — ему не для чего было писать, он мог прямо с ней говорить.

— И ты не знаешь гражданина Мориса?

— Я видела, как он шел в Тампль, когда я была там с матушкой, но знаю его только потому, что видела один раз.

— Ну, что, негодяй! — закричал Лорен, грозя кулаком Симону, который, потупив голову и уничтоженный оборотом, какой принимали дела, пытался убежать незамеченным. — Видишь, что ты наделал?

Все взоры с глубоким негодованием обратились на Симона.

Президент продолжал:

— Так как ты отдала букет, так как ты знала, что в каждом цветке было по записке, то ты должна также знать, что было написано на этих бумажках?

— Без сомнения, знаю.

— Ну, так говори, что там было написано!

— Гражданин, — твердо отвечала девушка, — я сказала все, что могла и, главное, что хотела сказать.

— И отказываешься отвечать?

— Да.

— Знаешь ты, чему подвергаешь себя?

— Да.

— Может быть, ты надеешься на свою молодость, на свою красоту?

— Я надеюсь только на бога!

— Гражданин Морис Лендэ, — сказал президент, — гражданин Гиацинт Лорен, вы свободны. Коммуна признает вашу невиновность и ваш патриотизм. Жандармы, отведите гражданку Элоизу в тюрьму.

При этих словах старуха Тизон как будто проснулась, испустила ужасающий крик и бросилась, чтобы еще раз обнять свою дочь, но жандармы не позволили ей этого.

— Я прощаю вас, матушка! — крикнула девушка, покуда тащили ее.

Старуха Тизон испустила дикий рев и упала замертво.

— Благородная девушка! — прошептал Моран в тягостном волнении.

XXV. Записка

После рассказанных нами происшествий к этой драме, начинавшей развиваться со всеми мрачными подробностями, присоединилась, в виде дополнения, последняя сцена.

Старуха Тизон, пораженная тем, что случилось, покинутая теми, которые окружали ее, потому что даже в невольном преступлении есть что-то ненавистное, а убить матери свою дочь, хотя бы в избытке патриотической ревности — преступление ужасное, — старуха Тизон несколько секунд была совершенно неподвижна, потом приподняла голову, осмотрелась и, видя, что никого нет около нее, закричала и кинулась к дверям.

У дверей еще стояли кучкой любопытные, раздраженные более других. Увидев Тизон, они тотчас же расступились и говорили друг другу, указывая на нее пальцем:

— Видишь эту женщину? Она донесла на свою дочь!

Тизон закричала в отчаянии и побежала по направлению к Тамплю.

Но не пробежала она и трети улицы Мишель-де-Конт, как какой-то мужчина, закрывший свое лицо плащом, загородил ей дорогу.

— Ну что, теперь ты довольна? — сказал он. — Убила свое дитя!