— Давайте же будем начеку, братья, во имя спасения мастеров!

— Правильно, но и они должны быть начеку во имя нашего спасения.

— Это их долг.

— И пусть за свои промахи они будут наказаны вдвойне.

— И снова, брат мой, вы отходите от принципов нашего ордена. Неужто вам не известно, что клятва, связывающая всех членов нашего союза, — одна для всех и предусматривает одинаковые для всех наказания?

— Мастера все равно добьются послабления.

— Мастера придерживаются на этот счет иного мнения. Братья, выслушайте окончание письма нашего пророка Сведенборга, одного из великих среди нас; вот что он добавляет:

«Зло явится со стороны одного из высокопоставленных, весьма высокопоставленных братьев, а если не от него непосредственно, то вина его от этого не станет меньше. Вспомните, что огонь и вода могут быть союзниками: один дает свет, другая — откровения.

Следите, братья, за всем и всеми, бдите».

— Тогда, — заговорил Марат, выхватив из слов Бальзамо и письма Сведенборга лишь то, что ему было нужно, — давайте повторим связывающую нас клятву и обяжемся придерживаться ее самым строгим образом, идет ли речь о предательстве или пособничестве оному.

Бальзамо несколько секунд собирался с мыслями, затем встал и неторопливо, торжественно и грозно произнес слова, уже знакомые читателю:

— Именем распятого сына клянусь разорвать телесные узы, связующие меня с отцом, матерью, братьями, сестрами, женой, родственниками, друзьями, любовницей, королем, начальниками, благодетелями и любым другим человеком, которому я обещал веру, повиновение, признательность или службу.

Клянусь сообщать своему мастеру, которого я признаю согласно уставу ордена, все, что я увидел, сделал, взял, прочитал или услышал, узнал или отгадал, и даже вызнавать и выведывать то, чего не видел собственными глазами.

Я буду чтить яд, железо и огонь как средства очищения земли от врагов истины и свободы, коих должна постигнуть смерть или обезврежение.

Я подписываюсь под законом молчания, я согласен умереть мгновенно, как от удара молнии, в день, когда заслужу кару, и безропотно дожидаться удара кинжала, который настигнет меня в той части земли, где я буду находиться.

Семь человек, составлявших это зловещее сборище, стоя с непокрытыми головами, слово в слово повторили клятву.

Когда звучали последние слова обряда, Бальзамо сказал:

— Пусть это станет нам порукой, и не будем больше отвлекаться от нашего предмета. Я должен сделать отчет о главных событиях года. Мое руководство нашими делами во Франции представит известный интерес для таких просвещенных и ревностных умов, как ваши. Итак, я начинаю.

Франция — это средоточие Европы, подобно тому как сердце — средоточие организма; она живет и дает жизнь. Именно в происходящих в ней волнениях и следует искать причину недомоганий всего организма.

Приехав во Францию, я поступил с Парижем, как врач поступает с сердцем: я стал его выслушивать, прощупывать, испытывать. Когда год назад я оказался здесь, монархия уже чувствовала усталость, сегодня же пороки убивают ее. Мне нужно было ускорить следствие этого смертельного распутства, поэтому я и стал ему содействовать.

На моем пути было препятствие: самый могущественный, хотя и не первый после короля человек в государстве.

Он одарен некоторыми качествами из тех, что нравятся людям. Правда, он очень горд, но гордость эта помогала ему в его трудах; он умел подсластить рабство, в котором пребывал народ, заставляя его поверить и даже порой убедиться в том, что он — частица государства; советуясь иногда с народом относительно его горестей, этот человек сумел водрузить знамя, вокруг которого всегда сплачиваются массы, — знамя национального духа.

Он ненавидел англичан, естественных врагов Франции, он ненавидел фаворитку, естественного врага трудящихся классов. Если бы он стремился захватить власть, если бы он был одним из нас, шел нашим путем и действовал в наших интересах, я берег бы его, удерживал бы у власти, помогал бы ему всеми средствами, какие только могу предложить своим подопечным, — ведь вместо того, чтобы поддерживать прогнившую монархию, он в назначенный день сверг бы ее вместе с нами. Однако он принадлежит к аристократии, воспитан в уважении к высокопоставленным вельможам и зла на них не держит, с рождения почитает монархию и посягнуть на нее не смеет. Он отстаивал королевскую власть, презирая короля, и даже более того: служил опорой этой власти, на которую направлен наш удар. Парламент и народ, полные почтения к этому живому оплоту, защищавшему королевские прерогативы от посягательств, оказывали ему слабое сопротивление, пребывая в уверенности, что, когда настанет час, они обретут в нем могучую поддержку.

Я понял создавшееся положение и сделал так, что Шуазель пал.

Эту труднейшую задачу, над которой вот уже десять лет хлопотало столько ненавидящих сердец и столько корыстных душ, я решил за несколько месяцев, пустив в ход средства, о коих здесь говорить излишне. Благодаря моей тайной силе, силе могущественной, но навеки скрытой от посторонних глаз и сказывающейся лишь в результатах, я сокрушил, изгнал господина де Шуазеля, и вслед за ним потянулась длинная вереница сожалений, разочарований, жалоб и обид.

И вот уже сделанное мною приносит плоды, вот уже вся Франция восстает и требует Шуазеля обратно — так ропщет и вздымает руки к небу сирота, у которой Господь прибрал отца.

Парламент пускает в ход единственное имеющееся у него право — право бездействия — и перестает заседать. В хорошо работающем организме, каким должно быть настоящее государство, паралич любого жизненно важного органа приводит к смерти; парламент в теле общества можно сравнить с желудком в человеческом теле, и если парламент перестает действовать, то народ — внутренности государства — перестает работать, а значит, и платить — и золота, то есть крови, уже не хватает.

Государство, разумеется, сочтет, что нужно бороться, но кто будет бороться с народом? Уж никак не армия, эта дочь народа, которая ест хлеб пекарей и пьет вино виноделов. Остаются двор, привилегированные части: гвардейцы, швейцарцы, мушкетеры — всего наберется едва ли тысяч шесть. Что может сделать эта горстка пигмеев, когда поднимется народ-гигант?

— Пусть же скорее он поднимется! Пусть поднимется! — раздались возгласы.

— Да, да, за дело! — вскричал Марат.

— Молодой человек, я еще не спрашивал вашего мнения, — холодно процедил Бальзамо и продолжал: — Люди менее осмотрительные, менее зрелые и опытные могли бы немедленно вызвать такое возмущение толпы, такой бунт слабых, но мощных своим числом, против могущественных, но немногих — они добились бы этого с легкостью, приводящей меня в ужас; я же размышлял и исследовал. Я проник в народ, я надел на себя его одежду, запасся его терпением, стал подражать его грубости и увидел его с такого близкого расстояния, что сам стал его частицей. Сегодня я его знаю и не обольщаюсь на его счет. Он могуч, но невежествен; вспыльчив, но не злопамятен — словом, еще не созрел для такого возмущения, какого я жду и желаю. Ему не достает образованности, которая позволила бы ему рассмотреть происходящее как в свете истории, так и с точки зрения полезности. Он не помнит своего прошлого опыта.

Народ напоминает мне отважных молодых людей, которых я видел в Германии: на празднествах они карабкаются на верхушку мачты, где старшина укрепил окорок и серебряную чарку. Горя желанием достать приз, они лезут вверх с поразительной быстротою, но у самой цели, когда им остается лишь протянуть руку, силы покидают их, и они под шиканье толпы съезжают вниз.

Так бывает с ними в первый раз; во второй они уже стараются беречь силы и дыхание, однако поскольку лезут дольше, то терпят неудачу уже из-за медлительности — точно так же, как терпели ее из-за быстроты. И наконец, в третий раз они выбирают среднее между быстротой и медлительностью и на этот раз достигают успеха. Вот такой план я и задумал. Попытки и снова попытки, неуклонно ведущие к цели, вплоть до того дня, когда верный успех позволит нам ее достичь.