— Чего вы боитесь?

— Боюсь, что вы кому-нибудь расскажете об этом, и я стану мишенью для насмешек.

— В таком случае смеяться будут над нами обоими: ведь я еду туда вместе с вами.

— Ладно, сударыня, вы меня уговорили. Впрочем, если вы меня выдадите, я скажу…

— Что вы скажете?

— Скажу, что вы приехали со мной и что мы были одни в карете.

— Вам никто не поверит, герцог.

— Почему же? Если бы не пример его величества…

— Шампань! Шампань! Сюда, за кусты, чтобы нас никто не видел. Жермен, дверцу! Готово. Теперь — в Париж на улицу Сен-Клод, что на Болоте, и гоните во весь опор.

83. ГОНЕЦ

Было шесть часов вечера.

В той самой комнате на улице Сен-Клод, в которую уже заглядывали наши читатели, рядом с проснувшейся Лоренцой сидел Бальзамо и пытался уговорами смягчить ее гневную непреклонность.

Но молодая женщина смотрела на него враждебно, как смотрела Дидона на Энея, готового ее покинуть, речи ее сплошь состояли из упреков, а руку она простирала лишь затем, чтобы оттолкнуть Бальзамо.

Она жаловалась, что стала пленницей, рабыней, что ей нечем дышать, что она не видит солнца. Она завидовала участи самых обездоленных созданий, птиц, цветов. Она называла Бальзамо тираном.

Потом, от жалоб перейдя к ярости, она принялась рвать в клочья драгоценные ткани, которые подарил ей муж, желавший разбудить в ней кокетство и тем скрасить одиночество, на которое он ее обрек.

А Бальзамо говорил с ней ласково и глядел на нее с любовью. Видно было, что это слабое и мятущееся создание успело занять в его жизни, и уж во всяком случае в его сердце, огромное место.

— Лоренца, — увещевал он, — мое любимое дитя, к чему такая враждебность, такая непримиримость? Ведь я люблю вас более, чем возможно выразить, так почему бы вам не стать мне преданной и нежной подругой? Тогда вам не о чем станет жалеть; тогда ничто не помешает вам свободно расцветать на солнце, подобно цветам, о которых вы сейчас толковали, расправлять ваши крылышки, подобно птичкам, которым вы завидовали; мы с вами всюду бывали бы вместе; вы увидели бы не только солнце, которое вас так манит, но и искусственные солнца, которые манят людей, празднества, которые посещают женщины этой страны; вы были бы счастливы, следуя своим склонностям, и дарили счастье мне, как я его понимаю. Почему вы не хотите этого счастья, Лоренца, ведь вам при вашей красоте, при вашем богатстве позавидовало бы столько женщин?

— Потому что вы внушаете мне ужас, — отвечала гордая молодая женщина.

Бальзамо впился в Лоренцу взглядом, в котором жалость примешивалась к гневу.

— В таком случае живите той жизнью, на которую сами себя обрекли, — сказал он, — а если вы столь горды, то не жалуйтесь.

— Я и не жаловалась бы, если бы вы оставили меня в покое и не заставляли говорить с вами. Не показывайтесь мне на глаза, а если входите в мою тюрьму, не говорите со мной ни слова, и я уподоблюсь тем бедным птицам из жарких стран, которых держат в клетках: они умирают, но не поют.

Бальзамо с трудом сдержался.

— Полно, Лоренца, — сказал он, — проявите хоть каплю кротости, каплю смирения; попытайтесь заглянуть в мое сердце, в сердце человека, который любит вас больше всего на свете. Хотите, я принесу вам книги?

— Нет.

— Но почему? Книги вас развлекут.

— Я хочу умереть от тоски.

Бальзамо улыбнулся или, вернее, выдавил из себя улыбку.

— Вы с ума сошли, — возразил он, — вам прекрасно известно, что вы не умрете, пока я рядом с вами, готовый ухаживать за вами и исцелить вас, если вы заболеете.

— О, вам не удастся меня исцелить, если в один прекрасный день вы обнаружите, что я повесилась, привязав вот этот шарф к прутьям решетки…

Бальзамо содрогнулся.

— Или, — в отчаянии продолжала она, — когда я открою вот этот нож, чтобы пронзить себе сердце.

Бальзамо побледнел, на лбу у него выступил холодный пот; глядя на Лоренцу, он угрожающим голосом произнес:

— Нет, Лоренца, вы правы, в этот день я не исцелю вас — я вас воскрешу.

У Лоренцы вырвался крик ужаса: она не знала границ могущества Бальзамо, она поверила его угрозе.

Бальзамо был спасен.

Покуда она предавалась отчаянию перед лицом этой новой непредвиденной опасности, покуда ее лихорадочная мысль металась в непреодолимом кругу терзаний, не видя выхода, до ушей Бальзамо донесся звонок колокольчика, в который позвонил Фриц.

Колокольчик издал три одинаковых звонка.

— Гонец, — сказал Бальзамо.

Потом, после короткого перерыва, прозвучал еще один звонок.

— И спешный, — добавил Бальзамо.

— А, — откликнулась Лоренца, — значит, вы от меня уйдете!

Он взял холодную руку молодой женщины.

— Еще раз, последний раз, — обратился он к ней, — давайте жить в добром согласии, в дружбе, Лоренца! Судьба предназначила нас друг другу, давайте видеть в ней союзника, а не палача.

Лоренца не отвечала. Казалось, ее пристальный, угрюмый взор вперен в бесконечность в поисках какой-то мысли, вечно от нее ускользающей и недоступной, быть может, именно потому, что молодая женщина слишком пыталась ее уловить: так пленник, живший в потемках и пламенно мечтавший о свете, подчас бывает ослеплен солнцем.

Бальзамо взял Лоренцу за руку и коснулся ее губами: пленница не подавала признаков жизни.

Затем он сделал шаг к камину.

В ту же секунду Лоренца вышла из оцепенения и устремила на него нетерпеливый взгляд.

— Да, — прошептал он, — тебе хочется знать, каким путем я выхожу, чтобы когда-нибудь выйти вслед за мной и убежать от меня, как ты угрожала; поэтому ты и просыпаешься, поэтому следишь за мной взглядом.

Он провел рукою по лбу, словно заставляя себя принять решение, мучительное для него самого, и простер ее в сторону молодой женщины; взгляд и жест его были словно стрелы, метившие в глаза и в грудь пленнице, при этом он властно произнес:

— Спите.

Едва он вымолвил это слово, Лоренца поникла, как цветок на стебле; голова ее качнулась и склонилась на подушки софы. Руки матовой белизны упали на шелк платья и вытянулись вдоль тела.

Бальзамо подошел, любуясь ее красотой, и приложился губами к ее чистому лбу.

И тут лицо Лоренцы прояснилось, словно дыхание самой любви прогнало облака, омрачавшие ее чело. Губы ее раскрылись и задрожали, глаза подернулись томной влагой, и она вздохнула так, как вздыхали, должно быть, ангелы в первые дни творения, проникаясь любовью к детям рода человеческого.

Бальзамо смотрел на нее, словно не в силах оторваться, но тут вновь зазвенел звонок; он бросился к камину, нажал какой-то выступ и скрылся за цветами.

В гостиной его ждал Фриц вместе с человеком, одетым в куртку скорохода и обутым в тяжелые ботфорты с длинными шпорами.

У приезжего было грубоватое лицо, выдававшее принадлежность к простонародью, но в глазах мерцала частичка священного огня, наверняка зажженного разумом, превосходившим его собственный.

В левой руке он держал рукоять короткого узловатого хлыста; правою же он осенил себя знаками, которые Бальзамо. присмотревшись, сразу понял и на которые, также молча, ответил, дотронувшись до своего лба указательным пальцем.

В ответ посланец коснулся рукой груди и начертал на ней еще один знак, который остался бы невнятен для постороннего, потому что напоминал движение, каким застегивают пуговицу.

В ответ на этот знак хозяин показал кольцо, которое было у него на пальце.

При виде этого грозного символа посланец преклонил колено.

— Откуда ты явился? — спросил Бальзамо.

— Из Руана, повелитель.

— Кто ты?

— Скороход на службе госпожи де Граммон.

— Кто тебя к ней определил?

— Такова была воля великого копта.

— Какой приказ ты получил, поступая к ней на службу?

— Не иметь секретов от повелителя.

— Куда ты направляешься?

— В Версаль.

— Что ты везешь?

— Письмо.

— Кому?

— Министру.