— Дай мне его.

Таверне достал из кармана камзола письмо и протянул герцогу, советуя ему быть и решительным, и осмотрительным.

— Вода и пламень, — пробурчал Ришелье. — Совершенно ясно, что мы делаем глупость. Но вино налито, его нужно выпить.

Он позвонил.

— Одеваться и карету, — приказал герцог и, повернувшись к Таверне, с беспокойством поинтересовался:

— Барон, ты собираешься присутствовать при моем туалете?

Барон понял, что, ответив утвердительно, он весьма огорчит своего друга.

— Нет, дорогой мой, это невозможно, я должен ехать в город. Назначь мне лучше где-нибудь встречу.

— Скажем, во дворце.

— Хорошо, во дворце.

— Важно, чтобы ты тоже повидался с королем.

— Ты так считаешь? — обрадовался Таверне.

— Даже настаиваю. Я хочу, чтобы ты самолично убедился, верно ли я тебе все передам.

— Ну, в этом я не сомневаюсь, но в конце концов раз ты так хочешь…

— Ну а ты-то сам хочешь, а?

— Если честно, да.

— Отлично. Тогда в зеркальной галерее в одиннадцать. Я как раз пойду к его величеству.

— Договорились. До встречи.

— И забудем нашу размолвку, дорогой барон, — предложил Ришелье, старавшийся до последнего не наживать себе врага, силы которого он пока не знал.

Таверне сел в карету и уехал, а потом в глубокой задумчивости долго прогуливался по парку, меж тем как Ришелье, отдавшись в руки камердинеров, старательно подмолаживался, каковая важная операция занимала у прославленного победителя при Маоне не меньше двух часов.

При всем при том он управился куда быстрее, чем полагал Таверне, и ровно в одиннадцать барон, который был начеку, увидел, как карета герцога подкатила к дворцовому крыльцу; дежурные офицеры приветствовали Ришелье поклоном, а привратники распахнули перед ним двери.

Сердце Таверне готово было выпрыгнуть из груди; он завершил прогулку и неторопливо, хотя его так и подмывало ускорить шаг, прошел в зеркальную галерею, где множество придворных, не из самых важных, чиновников с прошениями и честолюбивых дворянчиков застыли, как изваяния, на скользком паркете, весьма подходящем подножии для подобного рода фигур ловцов Фортуны.

Таверне, вздохнув, вмешался в толпу, но при этом предусмотрительно занял такое место, чтобы оказаться возле маршала, когда тот выйдет от короля.

— Заставить меня, который всего месяц назад ужинал с его величеством, торчать среди нищих дворянчиков и засаленных писцов! — пробормотал он сквозь зубы.

И под его нахмуренным лбом стали возникать самые гнусные предположения, которые вогнали бы в краску бедную Андреа.

136. ПАМЯТЬ КОРОЛЕЙ

Ришелье, как и обещал, отважно предстал пред очи его величества в тот самый момент, когда принц Конде подавал королю рубашку.

Увидев маршала, король так резко отвернулся от него, что рубашка едва не упала на пол, а удивленный принц отшатнулся.

— Прошу прощения, кузен, — извинился Людовик XV, давая понять принцу, что это резкое движение не имело к нему никакого отношения.

Таким образом Ришелье понял, что король гневается на него.

Но поскольку герцог решил даже намеренно, если в том будет необходимость, вызвать королевский гнев, чтобы потом был повод объясниться, он сменил, как при Фонтенуа[117], позицию и встал так, чтобы король, направляясь к себе в кабинет, не смог миновать его.

Король, не видя более маршала, вновь заговорил милостиво и благосклонно, оделся, распорядился относительно охоты в Марли и долго советовался насчет нее с кузеном, поскольку Конде всегда слыли великолепными охотниками.

Но когда все придворные удалились, король отправился в кабинет и увидел Ришелье, который отвесил ему самый изящный после Лозена поклон, а как известно, по части изящества поклонов с Лозеном никто сравниться не мог.

Людовик чуть ли не в замешательстве остановился.

— Господин де Ришелье, вы еще здесь? — спросил он.

— Да, государь, и всегда готов служить вашему величеству.

— Вы что же, не покидаете Версаль?

— За сорок лет, государь, крайне редко случалось, чтобы я уезжал отсюда не ради службы вашему величеству.

Король подошел к маршалу.

— Вы чего-то хотите от меня, не так ли? — сказал он.

— Я, государь? — улыбнулся Ришелье. — Чего еще мне хотеть?

— Но вы, герцог, черт возьми, преследуете меня! Я вижу это.

— Да, государь, своей любовью и почтением. Благодарю вас, государь.

— Вы притворяетесь, будто не понимаете меня, а меж тем вы все прекрасно соображаете. Так вот знайте, господин маршал, мне нечего вам сказать.

— Нечего, государь?

— Совершенно нечего.

Но герцог заранее приготовился ко всему.

— Государь, — начал он, — я всегда имел счастье говорить себе в душе и в мыслях, что мои рвение и преданность королю совершенно бескорыстны, это был главнейший мой принцип все сорок лет, о которых я только что упоминал вашему величеству, так что ни один завистник не посмеет сказать, будто король хоть что-то пожаловал мне. С этой стороны моя репутация безукоризненна.

— Хорошо, герцог, просите, что вам нужно, но только побыстрей.

— Государь, мне совершенно ничего не нужно, и сейчас я ограничусь лишь тем, что буду умолять ваше величество…

— О чем?

— Соблаговолите допустить желающего выразить благодарность…

— Кого еще?

— Человека, который бесконечно обязан вашему величеству.

— Но кто он?

— Некто, государь, кому ваше величество оказали безмерную честь… Он удостоился сидеть за столом вашего величества, наслаждался изящной беседой, исполненной той прелестной живости, что делает ваше величество божественным сотрапезником, а такое невозможно забыть.

— Вы прямо-таки златоуст, господин Ришелье.

— О, государь!

— Короче, о ком вы говорите?

— О моем друге Таверне.

— О вашем друге! — возопил король.

— Прошу прощения, государь.

— Таверне! — повторил король с неким оттенком ужаса, весьма поразившим герцога.

— Что вы хотите, государь, он — мой старый товарищ, — Ришелье на миг остановился. — Мы с ним вместе служили под командованием Виллара[118], — Ришелье вновь остановился. — Вы же знаете, государь, в свете другом принято называть всякого, с кем знаком и не находишься во вражде, так что чаще всего это слово почти ничего не значит.

— Это опасное слово, герцог, и употреблять его следует с величайшей осторожностью, — язвительно заметил король.

— Советы вашего величества — подлинная сокровищница мудрости. И все же господин де Таверне…

— Господин де Таверне — безнравственная личность.

— Слово дворянина, государь, нечто подобное я подозревал, — заявил Ришелье.

— Он, господин маршал, человек, лишенный тонкости.

— Относительно его тонкости я ничего не могу сказать вашему величеству: я не поручусь, что знаю его с этой стороны.

— Как! Вы не ручаетесь за тонкость вашего друга, с которым служили под командой Виллара, наконец, человека, которого вы мне представили? Но вы же его знаете!

— Его, государь, да, но вот тонок ли он — нет. Сюлли рассказывал вашему пращуру Генриху Четвертому, что видел, как из того выходила лихорадка, одетая в зеленое платье. Я же всепокорнейше вынужден признаться, что никогда не знал, в какие цвета одевается тонкость де Таверне.

— В таком случае, маршал, я заверяю вас, что он гнусный человек и играл гнусную роль.

— Раз ваше величество говорит мне это…

— Да, маршал, говорю.

— Что ж, говоря это, ваше величество весьма облегчает мое положение. Да, я признаю, Таверне отнюдь не воплощение тонкости, и я догадывался об этом. Но пока ваше величество не соизволили еще высказать свое мнение…

— Вот оно, сударь: он мне отвратителен.

— Итак, приговор произнесен. Но, к счастью для этого бедняги, за него будет подано вашему величеству неотразимое ходатайство.