К одноглазому боцману подошёл какой-то человек в шелковой одежде, похожей на халат, с головой, обмотанной широким покрывалом. Он пристально посмотрел на людей в цепях, которых тот привёл, и принялся громко говорить что-то, размахивая руками. Инди понимал через слово, но и так было ясно: он сетовал на качество товара и на то, что тот доставлен с задержкой. Боцман ответил сухо и коротко, и мужчина в шелках как будто разом смягчился. Он махнул рукой, и к ним подошли стражники с неподвижными тёмными лицами; они брали пленников за локти и отводили их куда-то в сторону. В конце концов Инди остался один, и казалось теперь, будто шестеро пиратов с копьями сторожат его одного. Пока боцман вёл переговоры, Инди отчаянно оглядывался по сторонам в нелепой надежде увидеть знакомое лицо, но нет - кругом были лишь галдящие, деловитые, холёные и злые люди, один из которых очень скоро по праву станет зваться его хозяином. И тогда всё будет кончено для Инди Альена...
Отчаяние нахлынуло с новой силой, и он не сразу понял, что кто-то пристально на него смотрит. Да не кто-нибудь, а тот самый мужчина в шёлковом халате, что принимал рабов и, кажется, только теперь обратил внимание на мальчишку, которого прежде посчитал за никчёмный товар, годный сойти лишь за половину полноценного раба. Но теперь он смотрел Инди в лицо, и взгляд его стал совсем другим. Ненадолго, но мелькнуло в нём нечто такое, от чего Инди вздрогнул и подобрался, как будто почуяв опасность. Это не походило на взгляд, которым смерил его капитан пиратов, прежде чем сказать: "Этого я оставлю себе", но в то же время походило. Миг прошёл - и лицо торговца снова стало равнодушно-недовольным, а голос - нарочито небрежным. Инди услышал цену, которую он назвал: пятьдесят дайраров.
Вот, значит, сколько он стоит. Ровнёхонько как овца.
Но одноглазый боцман видел единственным оком не меньше, чем Инди - своими двумя. Он тоже успел заметить взгляд, которым работорговец окинул мальчика, и, нахмурившись, покачал головой. Купец всплеснул руками и запричитал со смесью возмущения и сетования, сказал, что накинет десять монет, хоть это и чистое разорение - но боцман уже дал своим людям знак, и они уводили Инди дальше, прочь от мужчины в шелках и его странного взгляда, выражавшего теперь, когда добыча ушла от него, жгучеее разочарование. Похоже, он отчаянно жалел о своей скупости и о том, что не смог удержать своих чувств.
Инди не понимал, куда его ведут; они прошли торговые ряды и приближались к выходу с пристани. Между доками и площадью у причала располагалось большое, приземистое здание, сбитое из серой глины. Уродливостью своей оно резко выделялось среди прочих строений, ярких и крикливо раскрашенных. Это была временная тюрьма для рабов, которых их хозяева пока что решили придержать. Туда и отвели Инди, там его заперли в маленькой, очень узкой камере с деревянной дверью, крохотным зарешеченным окошком и пучком соломы вместо лежанки. Цепей с него так и не сняли, зато дали кусок хлеба и чашку воды, а потом заперли одного. Инди так устал и измучился, что упал ничком на солому и уснул, не притронувшись ни к хлебу, ни даже к воде. Когда он открыл глаза и приподнялся, за окном была ночь, и тощая ущербная луна скупо цедила сквозь решётку холодный свет.
На сей раз, впрочем, заточение его было недолгим. Уже утром дверь заскрипела, отворяясь, и в камеру вошёл тот самый боцман с белого корабля. Вместе с ним шёл человек, по сравнению с одеждами которого шёлковый халат вчерашнего торговца выглядел жалким лохмотьем. Пухлые пальцы и чалму его украшали тяжёлые драгоценности в золотой оправе, звякавшие при каждом шаге, рыжеватая борода блестела от благовонного масла. Увидев Инди, он остановился, не переступая порог камеры. Боцман подошёл и, грубо взяв Инди за предплечье, заставил подняться.
Рыжебородый переступил порог и подошёл к Инди вплотную, пристально глядя ему в лицо очень тёмными, цепкими глазами. Инди, смущаясь, отвёл взгляд - ему всё ещё было непривычно и неприятно, когда на него так смотрели. Мужчина что-то сказал, и Инди понял, что ему приказывают открыть рот. Он заколебался, и тогда боцман схватил его за челюсть и надавил на неё так, что Инди пришлось открыть рот, хотя он и противился этому, как мог - его всего трясло от унижения и стыда. Боцман держал его, не позволяя свести челюсти, пока рыжебородый внимательно осматривал зубы юного пленника, а потом кивнул, явно удовлетворённый, и сказал что-то, из чего Инди смог разобрать лишь два слова - "Большой Торг".
Рука, державшая его, разжалась. Инди отпрянул и порывисто обернулся, успев заметить на лице одноглазого удивление, которого тот не смог сдержать. Боцман заговорил, рыжебородый ответил ему; они как будто спорили. Потом рыжебородый назвал число - "пятьсот". Инди понял, потому что знал названия чисел на большинстве распространённых языков. Пятьсот - чего? Пятьсот дайраров?.. Нелепость - он не может стоить так много.
Как выяснилось позже, он ошибался.
Разговор между боцманом и рыжебородым завершился тем, что Инди отправился с последним. У выхода из тюрьмы их ждала повозка в сопровождении двух всадников - судя по их чёрной коже и синеватым белкам глаз, островитян, а значит, также рабов, - а ещё роскошный вороной конь, на котором приехал рыжебородый. Инди посадили в повозку и повезли вдоль пристани к большому высокому зданию, располагавшемуся в верхней части города. Это и был Большой Торг - дом, где продавали самых дорогих рабов самым капризным и богатым покупателям.
Там с Инди первым делом сняли кандалы. Его ноги под железом были разодраны, кровь запеклась на щиколотках. Инди заставили вымыть их в фонтане, плескавшемся во внутреннем дворике перед задним входом в дом, дали чистые сандалии на деревянной подошве, и лишь тогда повели дальше, полутёмными коридорчиками с выбеленными стенами. У каждой двери здесь стояло по паре стражников; даже если бы Инди сумел вырваться от тех, кто вёл его, его тут же снова схватили бы. Потому он не вырывался; он так устал и был так рад, что ноги больше не оттягивает холодное железо, что как будто покорился своей участи.
Рыжебородый провёл его до комнаты, где суетилось множество слуг, и передал им с краткими наставлениями, отданными холодным и непререкаемым тоном. Слуги согнулись в поклоне и, подхватив Инди с двух сторон, повели вглубь комнат. Там его раздели, бросив в огонь грязную и вонючую одежду, в которой он проделал своё печальное путешествие. Потом наполнили большую бадью горячей водой, усадили туда и выдраили в четыре руки - так, что Инди казалось, они сейчас сдерут с него кожу. От их жестоких усилий он вскрикивал, но даже кровь, показывавшаяся порой из-под жёстких мочалок, не останавливала мойщиков. Закончив, они насухо обтёрли тело Инди мохнатыми полотенцами и обсыпали тальком, так, что он расчихался. Потом завернули его в тончайшую шёлковую простыню, усадили на мягкие подушки и спросили, чего бы он хотел съесть - фруктов или шербета. Инди ответил: "И фруктов, и шербета", потому что ужасно хотел есть, и ему принесли то и другое, а увидев, как он набросился на еду, добавили к этому жареного голубя и графин розовой воды. Инди ел, пил, отвечал "да" и "нет" и чувствовал себя словно в тумане, в продолжении безумного сна, который начался как кошмар, чёрный и болезненный, а продолжался как иной сон, липкий и приторный, словно марципан, которого тут тоже было вдоволь. Он сам не заметил, как уснул, и не чувствовал, как его взяли на руки и отнесли в комнату, где было свежо и хорошо пахло, и положили на мягкую, чистую постель с прохладными покрывалами, и не слышал музыки, которая лилась сквозь зарешеченное окно со внутреннего дворика и оглашала застоявшуюся тишину задних помещений Большого Торга.
Выспаться толком ему не дали - и, просыпаясь, Инди ощутил смутное неудовольствие от этого, ведь так давно ему не приходилось спать в чистой и мягкой постели. Однако его вытащили из неё и снова заставили вымыться, ещё тщательнее, чем в первый раз, хотя теперь уже и не было нужды тереть его до крови. В воду добавили ароматические масла, и, выбравшись из ванны, Инди ощущал собственный запах - приторно-сладкий, как и все здешние запахи, слишком сильный, явно рассчитанный на то, чтобы заглушить его собственный пот и, может быть, что-то ещё. Ловкий слуга усадил его на мраморную скамью и принялся расчёсывать его вымытые волосы. За время путешествия они отросли, поблекли, сбились колтунами, так что едва ли теперь можно было различить их цвет - золотисто-каштановый, какой был у его матери. Руки цирюльника были столь же умелы и безжалостны, как руки мойщиков: он хладнокровно выдёргивал волосы Инди целыми клочьями, заставляя того морщиться и кусать губы, чтоб не вскрикивать. В конце концов - прошёл без малого час - цирюльник распутал их и расчесал волосок к волоску, разделив ровно посередине аккуратным пробором - так, что волосы спадали вокруг лица Инди двумя одинаковыми золотистыми волнами. Ему показали зеркало, и он сам себя в нём не узнал: на него смотрел исхудавший, бледный мальчишка с глубокими синяками под запавшими глазами. Глаза тоже утратили блеск, так же как щёки - румянец и свежесть. Инди заглянул в глаза своему отражению и увидел в них себя самого, отбивающегося от волосатых рук в блестящем полумраке пиратской каюты, услышал свой голос, кричащий: "Не трогайте меня!" Он отвернулся, и слуга забрал зеркало.