Короче, он был из «наших»... Один из добровольных рецензентов книги предложил мне: «Может, не надо обо всем этом, о революции, о встрече с Лениным, о КГБ?..» О чем же тогда писать? Тогда вместо «Фауста» получился бы «Евгений Онегин». В странное время мы живем — слово «наши» приходится брать в кавычки. В одном из сибирских городов видел недавно объявление: «На улице Коммунистической, в епархиальной церкви (бывший Дом политпросвещения) состоится панихида памяти адмирала Колчака». Социалистический сюрреализм! Хотя вряд ли было бы разумным менять название улицы на Капиталистическую. Некоторые ретивые «новые русские» готовы поднять на щит имя Григория Распутина в качестве радетеля за народные нужды; первым активным борцом против сталинизма, героем пытаются представить генерала Власова (сюда бы еще и Гитлера впридачу). Взрослые люди устраивают парады и игры в корниловцев, с переодеванием. Жизнь предлагают заменить маскарадом. Трагедию пытаются завершить клоунадой... Колесо истории — не граммофонная пластинка, ее, историю, задом-наперед не проиграешь. Поэтому не только ответа ждать, но и вопросом задаваться не стоит, — почему Термен решил идти к красным, не бежал, положим, в Крым, в Константинополь?.. Не стоит травмировать логику истории сослагательным наклонением: а что было бы, если Термен, как Сикорский и Зворыкин, быстро-быстро эмигрировал на Запад. Его выбор — это его личное дело, его жизнь. Тем более аморально и абсурдно — судить задним числом. Тем более, все мы сами — «наши». Пусть бросит в «нас» камень каждый, кто не «наш»...
Голубая кровь, красные знамена!.. Термен не был единственным дворянином-интеллигентом, доверившимся большевикам, их притягательным призывам и песням: «Мы наш, мы новый мир построим!» Ему, прирожденному изобретателю, новатору было интересно и радостно строить новый мир, и свою веру в большевиков, судя по всему, он — человек слова, человек чести, — сохранил до конца своей жизни. Хотя и ломала родная советская власть эту жизнь нещадно... Впрочем, я сужу обо всем этом по внешним фактам его биографии. Я не знаю, и наверно никто не знал, что было у него там, в душе. О политике разговоры с ним как-то не складывались. Судя по всему, это было для него «неинтересно».
Наша книга и о том, в какой же стране его угораздило — быть, жить. Попробуйте представить себе хотя бы на миг, — что делал бы и как себя вел в Советской России тот, гетевский Фауст? Не тот, которого многие знают лишь по оперному дайджесту Ш.Гуно, а настоящий, явленный нам на сотнях страниц одноименного произведения великого немецкого поэта. Только вспомним перед этим, — что же послужило поводом для долгожданного восклицания Фауста: «Остановись, мгновенье, — ты прекрасно!»? Смею заверить — это было не сообщение об очередном повышении заработной платы... Я не уверен, что все грамотные люди могли — и в этом нет ничего зазорного — осилить «Фауста» Гете до конца, особенно его разваливающуюся на куски вторую часть. Извиняясь и раскланиваясь, — не обессудьте, придется напомнить поэтому в общих чертах: Фауст почувствовал себя на верху блаженства и катарсиса, когда наконец перешел от плейбойской жизни и безутешного, бесплодного философствования к полезному, нужному для всех людей делу, конкретно — принимая участие в каких-то общественных мелиоративных работах во благо всех людей. У самого Гете это звучит намного красивее и возвышеннее:
«Застой», «новый мир», «свободный труд» — родные, знакомые слова! Но главное не в этом.
Именно после осознания своего высшего предназначения и должен был Фауст — согласно договору — передать свою душу Мефистофелю. Такая вот, замечу, кошмарная история...
Более серьезный, чем я, читатель «Фауста», русский философ Н.Бердяев дает свою оценку всей этой истории: «Душа Фауста... для осуществления своих бесконечных человеческих стремлений вступила в союз с Мефистофелем, с злым духом земли. И фаустовская душа постепенно была изъедена мефистофелевским началом. Силы ее начали истощаться. Чем кончились бесконечные стремления фаустовской души, к чему привели они? Фаустовская душа пришла к осушению болот, к инженерному искусству, к материальному устроению земли и материальному господству над миром... И осушение болот лишь символ духовного пути Фауста, лишь ознаменование духовной действительности». Все дело в том, считает Бердяев, что Фауст в пути своем переходит от (религиозной) культуры к (безрелигиозной) цивилизации. Но, по мнению русского философа, для «осушения болот» во благо цивилизации «необходима притупленность сознания, толстокожесть, необходима наивная вера в бесконечный прогресс цивилизации». А Фауст, считает Бердяев, пытаясь как бы оправдать героя классического произведения, «вряд ли может быть хорошим инженером, хорошим цивилизатором. Он умирает в тот момент, когда решает заняться осушением болот»[15]. Более того, по неожиданному, обескураживающему мнению Бердяева, Фауст завершает свою земную жизнь, по сути дела, самоубийством, как бы преднамеренно выкрикивая «Остановись, мгновение!..», что и служит, по фабуле Гете, паролем для финального прокурорского решения Мефистофеля. Закрученная трактовка «Фауста»! Будь Гете жив, он должен был бы вызвать Бердяева на дуэль за такое прочтение его многолетнего труда. Но жизнь была круче, и мы еще убедимся, что советскому Фаусту была судьба уготовлена иная, самобытная и более беззаветная... Кстати, Бердяев написал свои размышления о Фаусте в 1922 году. Это был год встречи Термена с В.И.Лениным, которую Лев Сергеевич оценивал как самое знаменательное и замечательное событие своей жизни. Да и вообще, вне зависимости от этого, трудно сразу понять — чем не понравилась Бердяеву цивилизация, направленная на благодеяние, на деяние общественного блага? И не представляю, как оценил бы философ Термена, с его позицией: «Мне интересно делать полезные людям вещи...»?
«Все в человеке, все для Человека!» — еще одно из крылатых выражений М.Горького, которое нынче подвергается сомнениям и осмеянию. И даже я сам, как вы заметили, наверное, не выдерживаю наивной высокопарности пафоса этих позиций — в гетевском изложении. Но сегодня, к сожалению, уже сама суть втаптывается в грязь, в которую воткнут новый транспарант: «Все мое, все для меня». И даже убогое «ты — мне, я — тебе» звучит на этом фоне как социалистическая крамола. Почему так произошло? Чем объяснить инфляцию идеи благодетельства? Не потому же только, что в нынешних благотворительных фондах, например, чаще всего подвизаются жулики. Жулики бывают везде.
Нашему веку, нам в нашей стране, так сказать, на своей шкуре пришлось испытать более глубокую и страшную правду — о «благих намерениях, которыми вымощена дорога в ад», причем уже в глобально-историческом масштабе! Благое дело — стремиться к социальной справедливости. Но неизвестно, на самом деле, к чему бы пришли в итоге альбигойцы, если им удалось дойти до конца в реализации своей мечты. Зато известно, что именем Чингизхана, например, в течение многих веков пугали не только детей. А он, Чингизхан, современник альбигойцев, как выясняется, — хотите верьте, хотите нет, — тоже, оказывается, затеял свое знаменитое «иго» во имя достижения планетарного благоденствия и социальной гармонии. Путем насильственного объединения неразумных народов в одно, единое государство Чингизхан хотел — будто бы — раз и навсегда ликвидировать сам повод возникновения разных разрушительных междоусобиц, бессмысленных войн[16]. Разве это — не благие намерения? Народы всех стран, объединяйтесь! А там уж живите, спокойно — под защитой ограниченного контингента войск благодетеля — и размножайтесь... А если не понимаете своего счастья: «Железной рукой загоним в светлое будущее!» Похоже — на «нашу» революцию?