Недовольный, почему-то чувствуя себя виноватым, покинул он утром одинокий домик на опушке леса. Культя сказал: возвращаться лучше поодиночке, тем паче что ему надо заглянуть к дальнему родственнику. Может, он говорил чистую правду, но Гедиминасу казалось: это только предлог, чтоб отвязаться от неприятного спутника.

Дома он нашел повторную повестку о сдаче зерна. Несколько дней спустя забежал Кучкайлис. Бил кулаком по столу, угрожая… («Шутки, видишь — нет, шутить вздумали. Думаете, немцы ребятишки сопливые? Нету у них, ишь! Джюгасам, видишь — нет, нечего сдавать, смешно. Такие хлеба уродились! Запрягайте лошадей, айн момент, и грузите на телегу!») Но когда Гедиминас с отцом недвусмысленно ответили, что не повезут ни зернышка, пускай приезжает сам волостной старшина и забирает семена, и, в подтверждение своих слов, разорвали повестку, у Кучкайлиса глаза полезли на лоб, хотя, с другой стороны, он вроде и успокоился: теперь-то он знал, что полагается делать.

— Мне жалко, отец, что я втянул тебя в эту историю, — сказал Гедиминас, вспомнив беседу с Марюсом. — Все может кончиться хуже, чем мы с тобой думали.

— Жить мне осталось не много, — коротко отрубил старик. — Всю жизнь растил хлеб, чтоб ели люди, — с чего это теперь стану жалеть, что не отдал его сожрать зверью? Но если ты передумал, сын мой, давай запряжем лошадей и отвезем семена.

— Я не передумал, отец. Я не хочу быть виноватым…

— У нас друг перед другом вины быть не может, сын мой. Сам знаешь, чего зря говорить. Оба мы вдоволь нахватались пинков; неважно, что у тех, кто тебя лягал, сапоги почище. Если хочешь меня порадовать, сын мой, поговорим о другом: уходи из Лауксодиса, пока все это дело не утрясется. Есть же у тебя добрые друзья, у которых можешь пересидеть? Пойми, ты у меня один. Отцу спокойней умереть, когда сознаешь, что оставляешь по себе частицу плоти своей. Ты можешь это понять, сын мой?

Он не мог не понять этого. В глазах отца была мольба. Он не мог не послушаться.

Появление Адомаса на хуторе было последним знаком, что пора покидать родной кров. Когда полиция укатила со двора, отец отпер комнату, в которую втолкнул сына, и, едва начало смеркаться, Гедиминас покинул деревню. Ушел, тревожась и надеясь скоро вернуться. Опасения Марюса казались ему преувеличенными; ясно, что он не бескорыстен в этом и хочет заманить его, Гедиминаса, в лес. Если он так уж нужен немцам, полиция сегодня забрала бы его с отцом и увезла в Краштупенай. Нет, дело можно считать уже завершенным — на их хутор прибудет новый хозяин, и все. А может, отдадут кому-нибудь из жителей Лауксодиса. Нет, пожалуй. Скорее всего найдут какого-нибудь немца-калеку, дадут ему двух-трех баб, привезенных из Белоруссии, — извольте служить фюреру и новой Европе! А обоих Джюгасов — к черту! Ступайте в поместье к господину Дизе. Что ж, перспектива не из худших. Если только не сунут в вагон и не отправят в Померанию вкалывать на полях бауэров. Разумеется, не сегодня и не завтра, а когда истекут недели, указанные в повестке. Немец любит точность. Гедиминас не решил еще, где пересидит первые дни. В глухой деревушке жил знакомый учитель, хороший друг студенческих лет. Удобно и безопасно, он мог обосноваться у него надолго. Но подумал, что сперва стоит заглянуть в Краштупенай: хотел повидаться с Милдой. Последний раз они виделись перед его походом в домик на опушке. Он уже успел получить от нее несколько писем, полных тоски и любовных клятв, но это ведь не заменит радости даже минутной встречи. Кроме того, поскольку полиция описала хозяйство, следовало обсудить с Милдой некоторые вопросы.

Итак — в Краштупенай! Переночует у географа Альгиса Туменаса (последний год они сблизились), а там будет видно.

У Туменаса та же компания, может, не в полном составе, которая собирается здесь вечерами два-три раза в неделю. В просторной холостяцкой комнате накурено, хоть топор вешай. На людей, сидящих за круглым столом, сурово смотрят со стен князья древней Литвы — с ниспадающими на плечи волосами, искусно обряженные художником в медвежьи шкуры, вооруженные топорами, палицами и мечами. Грюнвальдская битва, Витаутас у крестоносцев, Альгирдас принимает послов поверженной Москвы, героическая смерть Маргириса… Осажденные замки, сражения, жемайтийские полки на борзых конях, первый и последний король Литвы Миндаугас. Славное прошлое нации… Вот именно — прошлое… Три стены комнаты посвящены этому прошлому. На четвертой — государственный герб: белый всадник на красном поле. Больше ничего.

Диван. Никелированная кровать. Перекошенный платяной шкаф. У стены несколько стульев. Все старое, убогое, отжившее, под стать истории, величественно глядящей со стен на своих потомков, собравшихся отслужить ей очередной вечерний молебен.

Ревнителей веры четверо, Гедиминас не в счет — он только снисходительный и случайный участник ритуала.

— Однако, господа, давайте беспристрастно разберемся, почему это случилось? — горячится учитель физического воспитания Юозас Гердайтис, губастый увалень с массивным лицом, которому за столом всегда тесно, потому что каждое второе свое слово подчеркивает взмахами рук. — Была держава от моря до моря. Двести лет христианский мир посылал рыцарей, чтоб завоевать ее. Закованных в латы, вооруженных самым современным тогдашним оружием. Ничего не могли сделать. Жемайтийский мужичок топором или там палицей хрясть по черепу — и рыцарь валится со своего скакуна. Разгромили в пух и прах Орден под Грюнвальдом. Чудесно! Чего еще желать государству, если самый могущественный враг стерт в порошок? Расти да процветай! А у нас получилось наоборот: налетели дорогие соседи со всех сторон, растащили по кусочку, и остались мы, как обнищавшие помещики, на двух гектарах, а потом и того не стало.

— Ягелло нас продал. Не надо было с польской шляхтой якшаться. И Польшу разорил, и Литву погубил, — обобщил Антанас Липкус, учитель истории и рисования. Тощий, долговязый человек с желтым цветом лица, за что ученики прозвали его Лимоном. Ему нет еще тридцати, но на макушке пергаментная плешь, которую он тщетно пытается замаскировать зачесанными наверх жидкими волосами. Зубы белые, крупные, и кажется, что, разговаривая, он все время улыбается, хотя редко услышишь его смех. — Не нужна была уния с Польшей — это раз. Наши князья допустили роковую ошибку, устремившись на восток: мы победили пространство, а пространство — нас; мы растворились не столько в физическом, сколько в духовном смысле, — говоря точнее, угодили в культурное рабство. Это два. А третье: у нас были смелые воины, хорошие полководцы, но не было письменности. Литовские полки добрались до Черного моря, присоединяя славянские земли, а при дворе великого князя звучал язык этих самых славян. У наших князей была рука, чтоб махать мечом, но не было головы, чтоб править государством.

Между историком Липкусом и хозяином комнаты сидит учительница литовского языка Юрате Дирвонайте. Миловидная старая дева с правильными чертами лица, но косоглазая и весьма категоричных суждений. Последних два свойства, по-видимому, и являются причиной, по которой барышня Дирвонайте дожила до двадцати восьми лет, но так и не обрела друга жизни.

— Была рука, не было головы… — возмущенно прерывает она Липкуса. — Как вам не стыдно, Антанас! Если вы говорите это ученикам на уроках истории, то, знаете ли…

— Я говорю фактами, Юрате. Историк не вправе искажать факты, будь они самыми неприятными, — сверкает зубами Липкус. — Верно, Гедиминас?

— Без всякого сомнения! Искажать — ни в коей мере! Но объяснять так, как требует дух времени, — обязательно, — ответил Гедиминас.

— Вы совсем обомшели в своей деревне, — поморщился Липкус, хотя его зубы улыбались.

— Ты повежливей с ним, Антанас, — прервал его хозяин. — Знай, чье сало жрешь, вот какие пироги!..

На самом деле сегодня стол особенный. А то сидят, попивают остывший чай и закусывают тощим бутербродом, принесенным из дому. (Хозяина это не смущает: у всех одинаковые карточки, ничего не поделаешь.) Если кто и наменяет у крестьянина продуктов, то редко решается пожертвовать ими для общего ужина. А сегодня бутерброды не вынули из карманов пальто. На столе половина каравая деревенского хлеба, тарелка нарезанного сала, миска крутых яиц. Боже ты мой, даже яйца! Правильней будет сказать — скорлупа, потому что компания уже поела. Но между разговором имеет смысл снова налечь на хлеб с салом, отхлебнуть чаю и с новыми силами возвратиться к беседе.