И ВОТ СНОВА ЗЕМЛЯ.

Звездочки снежинок падали с синевато-серого неба. Милена вспоминала, как примерно спустя неделю после своего возвращения шла по улице Кат на Южном берегу. Снег, заполняя свежие борозды от телег, при падении чуть слышно шипел.

Заканчивали работу лотошники, закрывая свои прилавки. На посту оставался лишь торговец кофе. Стоя под желтым пятном единственного на улице фонаря, он бодро перетаптывался, чтобы согреться, и покрикивал:

— Кофе! Кофе, чай, здоровье выручай!

Кофе пахло решительно везде. От снега, на котором кофе оставлял бурые островки. От пронесшегося мимо мужчины в желто-коричневой шубе, на которой темнели кофейные пятна. Им же несло и от шарфа, которым мужчина замотался до самого носа; шарф тоже был в коричневых брызгах.

В одном из домов с верхнего этажа доносился через окошко странноватый сиплый вой. Женщина-младенец, здесь о ней было известно всем. Не так давно их с ее грудным ребенком одновременно свалила лихорадка. Ребенок ночью умер, а женщина наутро очнулась с разумом своего младенца. И вот теперь лежала днями в ставшей для нее люлькой кровати, ходила под себя и все выла, выла. В проулке частенько видели ее мужа: бедняга шатался с опустевшим, помутившимся взором, видимо тронувшись рассудком.

Это мутировали суррогатные аптекарские вирусы. Они передавались от человека к человеку, перенося полную ментальную структуру от одного человека к другому, тем самым замещая прежнюю. Таким образом, одна личность могла фактически устранять другую. Поначалу в глаза это особо не бросалось. Ну, ходили смутные слухи. Помнится, прошлым летом Милена слышала о стареющем актере Зверинца, который проснулся однажды в полной уверенности, что он — юная, прекрасная Бестия. Как же он выл, заходился в рыданиях, увидев себя в зеркало! Болезнь стала проявляться наглядней, когда все больше людей начало лаять и мяукать. Кто-то пытался взлететь, прыгая для этого с моста Хангерфорд. Вирусы переносили информацию от особи к особи. Некоторые начинали принимать себя даже за птиц или хомячков.

По одну сторону улицы — там, где с давних пор стояла бетонная аркада, а теперь носорожьим рогом сквозь заросли пожухлой крапивы пробивался Коралл, — Милена заметила большой лист черной резины. На нем, стоя на коленях как в молитве, примостились Жужелицы. Сейчас они, подняв у мостовой поребрик, ковырялись под ним в земле, мелко подпрыгивая от озноба.

— Створки устриц, — шептал один, просеивая из ладони в ладонь мерзлый песок и снег.

— Окурки, — полушепотом вторила ему женщина.

— Холодные дождевые черви! — вдруг грянули все хором и рассмеялись.

На одном из них был истрепанный пиджак с блестками, причем остальные Жужелицы относились к этому своему собрату с особым почтением: лизали ему уши, шептали что-то на ухо, отодвинув заскорузлый от грязи блондинистый локон.

Это был Король. Король из «Бесплодных усилий любви».

Стоило Милене поравняться с Жужелицами, как те опасливо съежились. Втянув головы в плечи и повернувшись лицом друг к другу, они, тем не менее, искоса поглядывали на Милену.

— Привет, Билли, — остановившись возле бывшего коллеги, нежно сказала она. — Билли, ты меня помнишь? Я Милена. Констебль Тупица: «Это уж про меня, с вашего соизволения». Ну, припоминаешь?

— Угу, Ма, — отозвался тот со смутной улыбкой, избегая на нее смотреть. Остальные сгрудились вокруг него в кучу.

Жужелицы держались тем, что сбивались в стайки и все вместе сосредоточивали внимание на одном и том же. Они оборонялись от жизни, от чересчур сильного, неизбывного ее давления, давления со всех сторон. Стоило мимо Жужелиц промчаться лошади — этой мускулистой, потной, фыркающей громадине, — как те, если она заставала их врасплох, могли все разом лишиться чувств. Милена этому не поверила бы, если б сама однажды не стала невольным свидетелем подобной сцены: целая стая Жужелиц дружно грохнулась в обморок. Доводилось ей видеть и то, как Жужелицы нежно, со слезами на глазах целуют булыжники в том месте, где колеса телеги раздавили голубя.

— Как у тебя, Билли? — участливо спросила она.

— Всё в линеечку, — отозвался тот, по-прежнему стараясь не встречаться с ней взглядом. — Всё-всё. — Он печально возвел задумчивые очи, как бы глядя на звезды. На ресницах у него дрожали снежинки.

Мутировал вирус сопереживания, будивший сочувственное воображение. Воспитательницы, Нянечки, Медсестры, а в особенности Актеры — все они приобретали этот вирус у Аптекарей. Новая его генерация 2 В вызывала острейшую, гипертрофированную степень единения со всем одушевленным — или тем, что им когда-то было. Жужелицы могли считывать проявления живой материи — любые ее эманации; будь то в останках животных, в почве, воде, воздухе.

— А линии эти, — догадалась Милена, — они касаются звезд, да?

«И пронизывают Землю. И колеблются, вторя любым мыслям».

Билли, повернувшись, наконец посмотрел на нее затуманенным взором и по-детски открыто улыбнулся.

— Ты Жужелица? — произнес он.

— Нет, — ответила Милена. — Но я знаю про линии.

Гравитация являла собой мысль. Мысль являлась жизнью. Гравитация свивала вакуум в листок, что был когда-то наделен жизнью. Остов листика все еще пел — задумчиво, тихо — о своей жизни на дереве. О том, как порывы ветра, сорвав, швыряли его из стороны в сторону, пока в момент затишья он, невесомый как вздох, не опустился наконец на землю. Почва пела о листьях, которыми сама когда-то была. Об ореховых скорлупках, апельсиновых корочках, о собачьих какашках и кожаных башмаках, о ветхом тряпье и поте людей, носивших его, пока оно было еще одеждой. Из-за пределов гравитации мертвые взывали к Жужелицам песней.

— Все съедобное плачет, — поведал Милене Король. — Ему так больно. Его терзают, сжигают, варят в кипятке.

Нынешняя еда зачастую выращивалась из гибридов — живых клеток. Они были живыми, когда их продавали, готовили и ели. Поэтому при виде жующих Жужелицы страдальчески вскрикивали. Они не могли носить натуральную одежду из хлопка, шерсти или шелка, не говоря уже о коже и мехе. Одежда начинала им петь. Пело им и солнце, которому они с блаженством откликались встречной песней.

«Живите на родопсине», — взывали Жужелицы к людям всякий раз, когда они набирались сил, чтобы находиться рядом с людьми — что удавалось не всегда: уж слишком резкие энергетические эманации испускали люди: в одиночку и не выстоишь. Держаться на людях они могли только большими группами, да и то недолго, обычно вскоре рассеиваясь, как робкие обезьянки.

До Милены только сейчас дошло, что перестал идти снег. Стояла ясная, с сухим морозцем погода.

— Кофе-е! — все так же кричал через улицу торговец. — Кофе, чай, здоровье выручай!

Пар от бачка, курясь в воздухе, золотистыми слоями зависал в свете фонаря.

— Кофе мучается, кричит, — сказал Король с жалостью. Аптекарские вирусы были выведены из вируса герпеса, и поэтому губы жгло, когда они соприкасались с горячим кофе.

— И вирусы тоже, — продолжал жалеть Король. — Некоторые из них от муки даже погибают.

Чудовищней всего было то, что наряду со всеми живыми существами Жужелицы сочувствовали еще и вирусам.

К ТОРГОВЦУ КОФЕ вперевалку подкатила какая-то тетка с кувшином. От холода и передозировки кофеина ее трясло, как старую коляску без рессор. Мутными глазами она уставилась на Милену — с такой ненавистью, что у той захолонуло сердце; будто какой-то луч полоснул. Этот же луч полоснул и по Жужелицам, сразу боязливо съежившимся в один большой ком.

— Билли? — окликнула Милена. Тот не отзывался. Она, встав на одно колено, бережно погладила его по свалявшимся в колтун волосам.

«Бедняга. Ты же был у нас самым красивым. Тебя все девушки любили, томились, вздыхали по тебе, переживали, что ты не обращаешь на них внимания. А голос у тебя был чистый мед, и на сцене ты завладевал вниманием так же легко и естественно, как дышал. Я и та, глядя на тебя, верила, что люди способны по-настоящему, без театральности, разговаривать словами Шекспира».