Дракон собрал в кучу Крабов, которые были его побочным потомством. Крабы, оказывается, тоже бывают детьми. Дракон зашипел, и от чешуи у него пошел пар. Полыхнув из пасти языком пламени, он вознесся в небо, унося с собою Монстров на справедливый суд.

Багс проводил взлетающего к звездам Дракона салютом. В нем была сила обаяния, а также неоспоримая способность дурачиться и дурачить. Он был заступником детей, чья единственная сила состоит в способности любить и прощать или реветь, пока их не услышат.

ВОТ ТАК МИЛЕНА И ПРОВЕЛА тот вечер, перешедший в ночь. После представления — в конце которого Троун демонстративно от нее отвернулась — она еще долго шла до дома. Придя, зажгла свечу и поставила ее на подоконник. То была свеча трудов, которую она зажгла еще в детстве. Работа заменила ей любовь. А любовь — или разговоры о ней — приобрела горький привкус утраты дома.

Она уже скопила достаточно денег, чтобы обзавестись стулом, хотя письменного стола у нее все еще не было. Поэтому большой серый фолиант она раскрыла на подоконнике. «Песнь Шестнадцатая». Милена работала над «Комедией» уже полтора года.

Она опустила голову на раскрытую книгу, словно это была грудь возлюбленного. Ей хотелось работать. Ей нужно было работать, но чувствовалось, что мир каким-то образом смыкается и теряет очертания, сливаясь с темнотой. И она беспомощно соскользнула в сон, безотчетно покоряясь тяготению эпохи, в которой ей хотелось находиться.

А снаружи на улицах по-прежнему радостно напевали дети.

Глава одиннадцатая

Силы притяжения (Цветы замешательства)

СВЕЧА ТРУДОВ ДОГОРЕЛА. Было поздно — или рано — настолько, что над крышей Раковины успело показаться солнце, осветив комнату Милены. Милена проснулась оттого, что кто-то легонько тронул ее за рукав. Она подняла голову с фолианта «Божественной комедии» и оглянулась.

В комнате находилась Мойра Алмази. Зрение у Милены из-за сна было еще слегка размыто, а в глаза словно попали соринки. От этого возникало иллюзорное впечатление, что Мойра излучает яркий свет, который в то же время вносит в ее портрет ретушь, сглаживающую морщины и шероховатость кожи. Волосы у нее казались ослепительно белыми.

— Милена, — сказала Мойра приглушенным голосом. — Милена, тут у нас что-то произошло.

Милена села, машинально приглаживая волосы, по обыкновению стянутые в тугой пучок. Мойра протягивала ей толстую стопку бумаги. Бумага лежала и на полу. Милена так же машинально приняла предложенные листы и бессмысленно на них уставилась.

Бумага была в нотную линейку, и на ней было написано:

Некоторое время Милена не могла понять, в чем дело.

— Сегодня ночью, после концерта, — сказала Мойра, — был вызов по всем Терминалам. Последовало указание найти бумагу. При необходимости вскрыть запасы. Выдачу и расход тщательно фиксировать.

— Кто это написал? — все еще ничего не понимая, спросила Милена. Музыка была не ее.

— Консенсус, — ответила Мойра. — Милена, Консенсус написал оркестровку. Терминалы, все вместе. Прошлой ночью. Они написали ноты. По две Песни каждый.

— Все сто? — У Милены даже в голове помутилось, настолько ее сейчас переполняли эмоции. — Он оркестровал ее, всю?

Мимоходом подумалось о собственной работе.

— Все произведение?

Мойра лишь молча кивнула, не решаясь даже улыбнуться.

Милена опустилась на колени перед стопой бумаги — высокой, как минимум ей до локтя. Спешно пролистав часть стопы, Милена отыскала «Песнь Восьмую». Ей не терпелось взглянуть, как рожки могут быть разом и «мрачными» и «обнадеживающими».

— Но здесь нет вокальной партии, — заметила она.

Оркестровка была исключительно инструментальная, до слов, где Данте спрашивает Вергилия: «Questo che dice?»[20]

Текст не пропевался.

— Но там же были ноты, красные такие! — воскликнула Милена. Превращенное в музыку произведение оказывалось по большей части бессловесным.

А вирусы между тем уже воспроизводили с листа ноты. Милена уже слышала эту музыку — взвивы скрипок, гобоев и флейт; зловеще темная гладь с затхлым запахом разлагающейся плоти. Но на поверхности воды все же поблескивал свет, и свет пробивался сквозь наслоения музыки. Даже в этом гиблом месте — над бездонной пучиной болота Стикса — прослеживалась цель и являлась справедливость.

У Милены даже руки затряслись.

— Маркс и Ленин, — приговаривала она, — Ленин-Маркс.

Она переходила от Песни к Песне. Музыка буквально расцветала. У нее были потрясающие по щедрости краски, до въедливости яркие и глубокие; комбинации звучания, которые она и представить себе не могла.

— Чудо какое, — сказала она и разразилась смехом, качая головой. — Просто чудо, все без исключения!

Эмоции в ней настолько стремились наружу, что она вскочила и захлопала в ладоши от безудержной радости. А потом и вовсе запрыгала по каморке, к удовольствию Мойры, которая, видя все это, и сама прониклась ее чувствами.

— Мойра, Мойра! — кричала Милена, обнимая Мойру, которая засмеялась от удовольствия. После чего, положив руки Милене на плечи, посмотрела ей в глаза.

— Это означает, — сказала она, — что Консенсус хочет, чтобы мы сделали эту постановку. И мы собираемся ее поставить, Милена.

Милена прикрыла ладонями глаза, словно защищаясь от обилия чересчур хороших новостей.

— Я просто не могу поверить, — призналась она честно.

Мир вокруг менялся. В этот самый миг она почувствовала, как меняется и ее место в этом мире. Этой опере суждено быть поставленной, обрести жизнь, и она, Милена, будет каким-то образом к тому причастна. Она сумела добиться чего-то очень важного.

— Мы и сами всем этим несколько ошарашены, — сказала Мойра. — Консенсус еще никогда так напрямую не вмешивался в искусство. У нас сегодня на три часа назначено совещание. Если хочешь, я могу тебе оставить партитуру почитать, поразмыслить.

Милена на все лишь кивала: да, да, безусловно.

«Сможет ли она потом принести партитуру сама? — Конечно, конечно: ей уже столько раз приходилось таскать вещи на себе, так что одним разом больше, одним меньше… Да, безусловно да. Когда поступаешь по собственной воле, это же совсем другое дело!»

У Милены на подоконнике лежал апельсин, круглый, как маленький глобус. Вчитываясь в «Комедию», со всеми ее руслами и притоками музыки, втекающими в единый океан, она ела этот сочный плод, упиваясь его вкусом и запахом корочки, стреляющей мельчайшими брызгами. А из узкого окна светило небо с облаками.

Невесомо белые барашки плыли словно в такт музыке. А за ними распахивался бесконечно глубокий небесный простор, затянутый легкой, пронизанной светом дымкой.

Время притягивало. Милену влекло сквозь небо, прочь от апельсина, от манускрипта, от комнаты.

ОНА И СЕЙЧАС ВИДЕЛА НЕБО насквозь, только как бы с другой стороны, с внешней стороны планеты.

Небо представляло собой лишь тонкую дымчато-синеватую пленку, которую, казалось, можно было содрать, как кожуру с апельсина. И тогда Земля предстанет обнаженной и беззащитной.

Внизу находился лес. Он походил на ковер из тысяч зеленых иголок; можно было различить чуть ли не каждое дерево. Сейчас корабль проплывал над Амазонкой. К западу, выдаваясь над голубой дымкой горизонта, виднелись Анды с розоватыми в свете рассветного солнца снежными пиками.