Зазвучало что-то, напоминавшее финал Девятой симфонии Бетховена или хор из «Аллилуйи» — такое же сравнительно бесхитростное, мощное и радостно торжественное. Ролфа во время пения улыбалась с таким видом, будто перед глазами у нее предстает вся ее жизнь, в которой каким-то образом есть место и Милене.

— Эй, хватит там! — прокричал кто-то выше этажом.

Ролфа лишь улыбнулась шире и запела еще громче.

— Тише! — провыл кто-то рядом.

Милена рывком распахнула окно.

— У нас тут с жизнью прощаются! — рявкнула она вместо оправдания. Для нее оно так, по сути, и было.

Когда композиция подошла к концу — неспешно, с умиротворяющей завершенностью, — Ролфа сопроводила финал плавным, округлым жестом. После чего они с Миленой торжественно переглянулись в наступившей тишине, освещаемой подрагивающим светом свечи.

И тут Ролфа с насмешливым видом, потрясающе реалистично воспроизвела звук бурных аплодисментов. А как известно, для артиста он не что иное, как глас самой справедливости.

Милена укутала ее покрывалом, нежно поцеловала, и Ролфа заснула, а за ночь болезнь прошла. Утром, когда Милена попыталась ее поцеловать, Ролфа повернулась к ней лицом. Милена подала ей кружку чая.

— Вот выпью, и сразу вырасту, — шутливо сказала Ролфа, — стану совсем как взрослая.

Среди дня она сказала:

— Похоже, мне уже полегчало, пора выбираться из постели, — и отбросила покрывало. Щеки, руки, плечи ее покрывала поросль щетины. Медлительно, все еще как сомнамбула, она взялась собирать свои пожитки — большущих размеров одежду, фартук, вилку для жарки.

Стоя у двери и не совсем еще твердо держась на ослабевших ногах, она смущенно сказала:

— Мне, пожалуй, надо б найти другое место для житья. Ведь мне его предоставят, да?

Милена опустилась на краешек кровати и, неловко отвернувшись, кивнула.

— Да, должны, — произнесла она. — Как устроишься где-нибудь, приходи обратно за книгами.

Сказать больше было нечего. Слышно было, как негромко и многозначительно щелкнул замок на двери.

МИЛЕНА ОСТАЛАСЬ СИДЕТЬ на кровати. Сидела не шевелясь. Она не думала о том, что убита горем, — просто сидела и не двигалась. Последние три месяца Ролфа была, пожалуй, единственной, о ком она думала, и без нее Милена, оказывается, просто не знала, чем заняться. Просто в голову не приходило.

Не хотелось ни есть, ни выходить на улицу. На улицу — куда, зачем? Обратно в актрисы? В актрисы ей не хотелось. В окно струился солнечный свет, в комнате стало даже жарковато. Милена сидела и молчала как каменная. «Вот так, видно, ощущала себя Ролфа, когда она целыми днями сидела одна в комнате, а я разгуливала по Лондону».

Когда Милена начала чувствовать запах своего тела, она сходила в душ и помылась. Угрюмо посмотрела на пучки щетины — вокруг сливной решетки, там, где брилась Ролфа. С каменным лицом она включила струю на полную мощность и смыла их, пропихнув ногой в решетку.

Придя обратно в комнату, она попробовала лечь и заснуть и тут обнаружила, как в постели что-то шевелится. Оказалось, это мышата — они беспокойно сновали по подушке и матрасу. Ее иммунная система привычно разыскивала Ролфу: мышата озабоченно шерстили шишковатые недра постели, в каком-то безмолвном неистовстве натыкаясь друг на друга.

Вот так обычно происходит, когда люди лишаются части себя — например, руки или ноги; мышата в каком-то подобии паники начинают спешно разыскивать то, что отсутствует. «Где Ролфа, где Ролфа?» — словно спрашивали они. В конце концов они устанут и утихомирятся.

Особенно активно мышата бегали по участку между матрасом и стеной. Пощупав рукой в этом месте, Милена обнаружила там Пятачка. Словно в облегчении, как будто кукла была живым существом, мышата сновали по ней и возле нее.

Эту куклу Милена почему-то всегда недолюбливала.

«Вот теперь и торчи здесь с этой дрянью», — подумала она и швырнула ее о плитку. Пятачок упал носом вниз на холодный пол, глазками словно следя за Миленой. Как бы говоря: «Не оставляй меня здесь».

В конце концов Милена его подобрала и, как живому существу, погладила неопрятные войлочные уши. Это была, пожалуй, единственная вещь, захваченная Ролфой из ее прежней жизни, и вот теперь она оказалась позабытой и брошенной.

«Ты все же не хотела уходить, Ролфа». Вот почему ты так много от себя здесь оставила: все эти книги, эти бумаги. Милена все поглаживала уши Пятачку. И неожиданно для себя расплакалась — впрочем, так же внезапно остановилась, рассердившись на себя.

«А, так ты плачешь? — спросила она себя мстительно. — Так ты ж сама все это устроила! Чтобы все сложилось именно так».

К своим притеснителям Милена гнева не чувствовала. Ведь Консенсус пошел на такую непростую, такую необычную для себя вещь — как с этим поспоришь? Именно она, Милена, спутала все карты. Если посмотреть со стороны, Консенсус поступил добропорядочно и справедливо.

Тирания — всегда своего рода извращение. С ней свыкаешься, и даже постепенно проникаешься к ней любовью. Всякое правительство подразумевает собой тиранию, в той или иной степени, причем чем безжалостнее она, тем сильнее ее любят. Трудно бывает лишь объективно оценить ту степень тирании, при которой живешь непосредственно ты сам.

К своей тирании Милена испытывала благоговейное доверие. Она полагала, что когда-нибудь ее непременно считают и вылечат от ее гнева, страха и тайного томления. Надеялась, что от Ролфы она подхватит вирус. Однако, несмотря на теперешнее легкое недомогание и подташнивание, инфекции в себе Милена явно не ощущала. К вирусам у нее была стойкая сопротивляемость. Она была обречена оставаться собой.

Утром, и еще раз днем, заходил Почтальон Джекоб.

— Там готовится новая пьеса. Они хотят, чтобы вы в ней участвовали, — сообщил он. — Мне передать, что вам нездоровится?

— Да, Джекоб, передай, — сказала Милена апатично.

Прошел долгий день. Милена ничего не ела. Так и просидела всю ночь на кровати, спиной к стене, временами выползая из дремоты. На следующее утро в дверь раздался робкий, предупредительный стук: заглянула Сцилла, она принесла хлеб и сыр. Милена сказала ей, что не голодна. Отсутствие голода не было редкостью; Сцилла подумала, что Милена принимала солнечную ванну.

— Мы слышали новость насчет Ролфы, — поделилась она. — Ты, наверное, очень рада.

— Да, — ответила Милена, — рада. Очень.

— Слушай, — сказала Сцилла, усаживаясь возле нее на кровать. — Все, кто участвует в «Бесплодных усилиях» — короче, все мы, — хотят создать свою собственную небольшую актерскую труппу. Фактически, понимаешь, создать новый театр. Чтобы все в нем было по-нашему.

Сцилла, помедлив, лукаво улыбнулась.

— Так вот, мы хотим, чтобы ты оказывала нам помощь в руководстве.

Милена непонимающе на нее уставилась.

— Почему я?

— Почему? И ты это спрашиваешь после того, что учудила с Ролфой? Да это же просто фантастика! — Сцилла подождала реакции; не дождалась. — Все считают, что ты просто отвал башки!

Чувствуя исподволь глухую тоску Милены, она стремилась ее как-то растормошить, вызвать у нее улыбку.

«Вампирский жаргон: “Отвал башки”. Квасно. В смысле классно».

— Вы все тоже отвал башки, — пробормотала Милена.

— Ну так что, я передаю, что с тобой все в ажуре?

— Угу, — кивнула Милена, глядя себе на руки. — Угу.

Сцилла подалась вперед, озадаченно нахмурясь: что-то здесь не так. Ощущалась какая-то потеря, хотя непонятно, какая именно. Что это: возвращение той старой, закомплексованной Милены? Еду Сцилла унесла.

Во второй половине дня, ближе к вечеру, в комнату без стука вошел Нюхач. Зловещая шляпа на голове лихо сидела набекрень.

— Эй, Хэзер, — окликнул он, — я вернулся.

Секунда-другая, и челюсть у него медленно отвисла.

— Хэзер… Хэзер? — спросил он с плохо скрытой оторопью.

Милена, взглянув на него, покачала головой.

«Нет, не Хэзер. Хэзер больше нет, она мертва. Это просто я».