Вдруг, ни с того ни с сего, Ролфа атаковала розовую клумбу. Не обращая внимания на шипы, она схватила цветок за стебель и теребила его, пока не сорвала. Неважно, что ее на это толкнуло — неотесанность или злость, но Милена была слегка шокирована, сама не зная почему.
А потом, держа цветок строго вертикально, она с церемониальной торжественностью преподнесла его Милене, сопроводив жест какой-то невнятной, скомканной от смущения фразой. Смысл которой дошел только чуть погодя: «Извольте розу для розы».
«У нее не должна была на это подняться рука, — подумала Милена. — Это же общественная роза. Будь на ее месте кто-нибудь другой, вирусы не дали бы ему этого сделать. Вот что значит их общий с Ролфой иммунитет к вирусам».
Милена повертела цветок в руке. Изысканный классический бутон, бледно-розовый, с пунцовыми прожилками. «Rosa mundi»[7], — прошептали вирусы. Чуть побуревшие с краев лепестки кудрявились вокруг нежной, более свежей сердцевинки. Клумбу, судя по всему, недавно поливали: внутри цветка жемчужинками поблескивали увесистые капли воды. Поначалу казалось, что вот так, в открытую, идти с ворованной общественной розой по парку будет стыдновато. Но Милена пошла, и хоть бы что. Бутон на длинном стебле чуть покачивался, словно был сделан из чего-то тяжелого, как бы отягощенный потаенным смыслом. Общественная роза, жертва частного посягательства.
Всю обратную дорогу в автобусе Ролфа сидела, улыбаясь с печальной задумчивостью. Милена поймала себя на том, что произносит про себя как заклинание одно и то же: «Ролфа, не уходи, Ролфа, не уходи».
Комнатка в Раковине встретила их сумеречной прохладой. Сентябрь быстро катился к концу.
«Ролфе зима нипочем, — думала Милена. — Ей, наоборот, даже нравится в холоде».
«Если она к той поре все еще здесь будет», — отзывалась другая часть мозга.
Чтобы голод чувствовался не так остро, Милена поднималась на крышу Раковины принимать солнечные ванны. Ролфе Сцилла иногда приносила суп или сосиски. Она же тайком проводила их в Зверинец на «Мадам Баттерфляй» — денег на билеты у Ролфы больше не было. С голодным блеском в глазах она восторженно улыбалась музыке, пению, декорациям.
«Если бы могли оставаться самими собой», — невесело думала Милена.
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ после спектакля Милена решила возвратиться в постановку «Бесплодных усилий любви».
В одном из справочных бюро ей сообщили, что режиссер их труппы умер. В одночасье. Тридцать пять — жизненный лимит исчерпан. Актерский состав был в трауре. Они подали запрос о снятии пьесы с репертуара; ни с кем другим труппе работать не хотелось. Действительно, им было просто невмоготу идти против себя, вспять. Не было сил опять талдычить заигранного до дыр Шекспира.
Прямо как в последнем акте их пьесы.
Меркад:
Принцесса:
Меркад:
Был человек, и нет его.
«Что-то здесь устроено не так, — размышляла Милена. — Мы не можем, не должны вот так умирать». Она думала о режиссере (про себя она звала его Гарри). Вспоминались его лихорадочно блестевшие глаза. Ты знал, Гарри, что тебе недолго осталось. Это был твой последний рывок. Позади целая жизнь — беспросветно унылые, нудные повторы уже сыгранных спектаклей, наводящие кромешную скуку и на тебя и на зрителя. Это сломило тебя, Гарри, пригнуло к земле. И вдруг, под самый занавес, ты освободился от пут. Если мне когда-нибудь доведется поставить пьесу, то я обещаю, Гарри: я буду делать ее так, как делал бы ты.
И они меня не сломят.
Потому вместо того, чтобы отправиться в свою продуваемую сквозняками комнату, Милена отправилась туда — вверх по лестнице, на последний этаж Зверинца.
Из безмолвия в безмолвие.
Она решила попасть на аудиенцию к Министру, пусть даже преждевременно.
— Ах да, мисс Шибуш, — сказал с улыбкой гладкий молодой человек, — я сейчас доложу, — и скрылся за массивными дверями.
Милена села на стул. Напротив нее, вдоль стены, сидел целый ряд Почтальонов; все как один смотрели перед собой с блаженным спокойствием. Голова к голове: ни дать ни взять — фигурки Будды в буддийском храме. Сознание у них было полностью забито текущей корреспонденцией Зверинца. «А есть ли хоть что-нибудь под этими сообщениями?» — подумала Милена.
Сидя, закинув ногу на ногу, она нервно подрагивала ступней. Хэзер подходила к концу первого тома — единственного, который Карл Маркс завершил самостоятельно. Сейчас она пробивалась через окончание тома, зачитывая сноски и приложения, твердя цитаты на языке оригинала. Плюс к этому повторно зачитывала предисловия ко всем прочим изданиям. День, когда закончится чтение, должен быть не иначе как днем ее кончины.
«Я готов с уважением воспринимать научный критицизм».
«Я не знаю тебя, Хэзер, — говорила мысленно Милена. — Я знаю лишь вирус. Быть может, ты любила; быть может, иногда ты была счастливой».
«Что касается предрассудков, коими столь славится общественное мнение, на уступки которому я никогда не шел…»
Ты была неотступна в своей приверженности, неодолима. Ты беззаветно отдала всю свою жизнь. Твои устремления, значат ли они что-нибудь?
«…Я продолжаю руководствоваться изречением великого флорентийца: Sequi il tuo corso, e lascia dir le genti [8]».
Маркс, цитирующий Данте. Хэзер продолжала нудить очередное предисловие.
По мере того как длилось чтение, Милена подумала о Ролфе, о живительном потоке музыки в ней, о бумаге от Вампиров и о том, что она сейчас скажет Министру; ничего толкового в голову не приходило.
— Я устала, — произнесла она вслух.
«Маркс не успел получить удовольствия от подготовки данного третьего издания к печати».
Гладкий молодой человек появился из дверей, попросил войти одного из почтальонов, и обратился к Милене:
— Еще буквально несколько минут, мисс Шибуш. Не желаете ли чего-нибудь выпить? Может, вам что-нибудь поднести?
«О, да я здесь в почете», — отметила Милена, впрочем, без особого энтузиазма. Молодой человек пробовал занять ее разговором: быть в курсе происходящего входило в его служебные обязанности. Прилизанные назад волосы и чопорного вида пиджак (черный с оранжевым) Милену тихо раздражали. Раздражали и кругленькие очки, этот излюбленный аксессуар Вампиров. Глаза за выпуклыми стеклами казались неестественно большими, как у рыбы-телескопа.
На вопросы Милена отвечала односложно: «да» или «нет», время от времени «ну» (вампирский вариант, нечто среднее между «возможно» или «вроде как»). Да, она актриса. Да, музыка действительно очень хорошая. Были ли они с композитором друзьями? «Ну».
Дверь приоткрылась, и Министр самолично пригласил Милену пройти в кабинет. Та не спеша вошла.
«Этот могучий мыслитель…»
Министр здесь не только работал, но и спал. Кровать находилась за ширмой, расписанной зелеными полосками-штрихами, имитирующими тростник у реки. Стены покрывала драпировка, также изображающая тростник, с большим черным наброском цапли. Одну из стен украшал портрет Маркса. Милена украдкой посмотрела на его волоокие глаза (должно быть, карие). Висел также портрет Мао в молодые годы, а еще портрет Чао Ли Суня, героя Второй Революции.
Брюки и рубашка Министра были цвета хаки. Вполне симпатичный мужчина средних лет, китайского происхождения — опрятно зачесанные смоляные волосы, аккуратная улыбка, аккуратные усики. Милене он понравился. Было в нем что-то непосредственное, располагающее. Компетентность в нем сочеталась со взвешенной открытостью — продукт партийной выучки; интересно, это тоже от вирусов?