Сделав еще пару мелких глотков, Милена почувствовала, что ее мутит, и отставила стопку.

«А было время, ты пила только чай», — сказал голос.

— Что хочу, то и пью, — отрезала Милена вслух.

— Что-нибудь еще принести, родная? — спросил Майк Стоун.

— Да не надо мне ничего, — отозвалась она раздраженно. — Ты же мне уже притащил. Кстати, не виски, а дерьмо. Не суррогат, часом?

Майк завозился на стуле, пытаясь встать.

— Да сиди ты! — сорвалась на крик Милена, при этом сердясь на собственную несправедливость к Майку. — Сиди!

«Не надо было пить эту гадость», — запоздало пожалела она, чувствуя, как сверху словно опускается тяжкое бремя, вдавливающее ее глубже в кресло. Ощущение было такое, будто кресло приходит в движение на манер центрифуги. На редкость жуткое ощущение. Милена, сопротивляясь, собрала в кулак всю свою волю.

Сжав губы, она, дернувшись, оторвала голову от подушки.

— Ну почему не начинается-то? — воскликнула она.

Внизу зашевелились Жужелицы. Что странно, разговаривали они при этом вразнобой, не в унисон.

Майк Стоун, что-то вспомнив, с трудом нагнулся и поднял с пола замусоленный комочек войлока. Куклу он пристроил Милене на живот. Милена начала привычно поглаживать Пятачку уши. По вечерам они всегда смотрели «Комедию» вместе, как будто Ролфа при этом отчасти была по-прежнему с ними.

В небе зазвучала труба. Начиная с июня, с интервалом через день, она возвещала начало очередной Песни.

На горизонте северным сиянием ожили зыбкие сполохи чудесного света.

И вот, словно новая планета, взошла и развернулась на небе очередная панорама «Комедии». Каждый вечер в начале представления проигрывалось окончание предыдущей Песни.

Зрителю предстал Данте, как бы взбирающийся по краю мира. В предыдущей Песни он проходил самый верхний круг Чистилища, сквозь огонь, очищающий души тех, чьим единственным грехом была любовь. По кругу в направлении, противоположном движению всех остальных, следовали приверженцы однополой любви. «Грех Цезаря», как это называл Данте. Грех любви был грехом наивысшего порядка, то есть тем, что нуждался в искуплении в последнюю очередь. Любовь исходила пламенем, и наступало восхождение в земной Рай, Эдем.

Здесь, в Эдеме, Данте испивал вод Леты, и память его очищалась от греха. Утрата памяти даровала ему свободу.

— Не надо было мне пить то виски, — произнесла Милена вслух. Жужелицы загомонили еще оживленнее. Они о чем-то спорили. «Она хочет его увидеть!» — выделялся среди гвалта высокий женский голос, не стесняясь того, что мешает наблюдать зрелище.

Данте восходил, а вместе с ним в Рай попадал и зритель. Небо наверху заполняли древесные кроны. Эдем оказался Архиепископским парком около Ламбетского моста.

Это был парк в том виде, в каком его запомнила Милена в день своего рождения. Под плавное течение музыки Ролфы деревья вбирали и источали свет. Но теперь там было еще одно дерево, новое.

Оно накладывалось на памятный образ парка, отчего было слегка расплывчатым — огромное дерево с грациозно свисающим занавесом из ветвей и мозаично пестрой корой. Листья напоминали кленовые, только были немного поменьше. И в «Комедии», и на самом деле дерево это называлось Древом Небес. При виде его на глаза Милены безотчетно навернулись слезы — хотя она и не помнила, где могла видеть это дерево раньше.

К Древу Небес была цепью прикована телега уличного торговца. Она символизировала Истину. А у Данте она была символом католической церкви и затем уносилась древним змием в виде дракона. Данный вариант «Комедии» состоял из двух аллегорий — старой и новой, — из которых обе были доступны зрительскому пониманию благодаря вирусам-суфлерам.

Старой телегой завладевали Вампиры Истории и Зверь, Который Был и Которого Нет [30]. Кожа у древнего змия матово лоснилась, отражая в своих чешуях мимолетные сцены былого и призрачные лики. Змей символизировал историю, и он же символизировал память. Под взвихрения и раскаты музыки Ролфы он похищал Истину. Так закончилось краткое представление предыдущей Песни. Сейчас должна была начаться новая Песнь, заключительная.

Мир на мгновенье погрузился в тишину и темноту.

«Из безмолвия в безмолвие», — произнес голос у Милены в ухе.

— Ты перестанешь болтать или нет! — крикнула она, оборачиваясь к Майку Стоуну. Тот непонимающе на нее уставился. «Это не он», — спохватилась Милена. Но тогда кто? Она прижала ладонь ко лбу.

Послышались голоса. Это были Наяды, поющие на народной латыни, которую называли «собачьей». Вирусы знали: они символизируют семь главных и три библейские добродетели. У Милены они представали в виде реальных людей. «Мы сами себе добродетели».

Тут были Король Билли и Бирон. А еще Гортензия. Рядом стояли Джекоб и Мойра Алмази, а с ними Питерпол, и Эл, и Хэзер. И Смотритель Зверинца. И даже Чао Ли Сунь.

“Deus venerunt gentes”[31], — пели они.

«Не хочу я сейчас это слышать», — подумала Милена. В голове у нее плыло. Казалось, пению вторят сами стены, сам воздух, а свет рябит, как при мигрени.

Я слишком больна, у меня нет сил терпеть». Можно перебраться внутрь, в спальню, но и там не будет спасения ни от света, ни от звука.

И она вынужденно смотрела, улавливая при этом все огрехи. Вот здесь слишком резкий переход (чуть моргнул фон при переключении). А здесь, в отличие от текста самой «Комедии», псалом пропевается полностью.

Наяды пели 78-й псалом. Насчет того, в каком объеме его петь, не было намека ни у Данте, ни в партитуре самой оперы. Ролфа в том сером фолианте ограничилась лишь скупой ремаркой: «См. постановку псалма».

«Где? Какую постановку?» — постоянно недоумевала Милена. Когда же прибыла оркестровка Консенсуса, псалом там был изложен полностью. Откуда он взялся?

Милена все поглаживала Пятачку уши.

Войлочная кукла совсем уже износилась. Неожиданно под воспевание добродетелей у Пятачка разошлась на спинке молния, и оттуда, к изумлению Милены, выскользнула крохотная черная книжица.

Нечто темное, безмолвное, скрытное. Золотом отливали литеры на обложке: «СВЯЩЕННАЯ БИБЛИЯ».

Рука у Милены флюоресцировала, и в ее свечении вполне можно было читать. Она открыла книжку. «Старый и Новый Завет», — гласила надпись.

А внизу приписка, от руки: «Для аудитории вирусов».

«Боже, боже мой», — прошептала Милена.

Она перелистала страницы. На каждой из них, совершенно микроскопическим почерком, были прорисованы линейки с нотами. До каких, интересно, пределов может доходить у Ролфы эта бисерность? До каких бесконечно малых, бесконечно скрытых величин? Ролфа словно состязалась сама с собой, каждую последующую часть выводя мельче предыдущей.

— Майк! Майк! — закричала Милена. Дрожащими руками она показывала ему раскрытую книжицу. — Майк! Она снова, снова себя показала! Теперь она переложила на музыку всю Библию, разрази меня гром!

Майк, взяв книгу, смотрел в нее с ошарашенным видом. Каждое слово Послания Иакова (где сейчас открыта была страница) сопровождалось нотами.

И Милена поняла: эта книга не единственная. Есть и другие.

— Майк, — сказала она. — Пусть устроят обыск, обшарят весь ее дом. Там обязательно отыщутся другие книги. Весь Шекспир. «Дон-Кихот».

И «В поисках утраченного времени» Пруста. И еще и еще.

Милена откинулась на подушки. Ее опять мутило.

Она, «Комедия», не была предназначена для исполнения. Замысел Ролфы был оригинальней. «Надпись указывала: “Для аудитории вирусов", а я не поняла. Слушать просто музыку — можно помереть со скуки. Ролфа сказала это напрямую, а я, дура, не поняла. Ноты были написаны не для исполнения! Она это сказала и тогда, при нашей последней встрече.

«Комедия» не была новаторской оперой. Она была просто новой книгой.

Книгой, которую читаешь, а вирусы сами тут же кладут ее для тебя на музыку. Как слова, которыми Сати снабжал свои фортепианные опусы, — они служили лишь для развлечения пианиста, а не для декламации на публике [32].