В 1789 году пришли вести о революции во Франции. События на континенте могли не иметь особого значения для большинства английских графств, однако Кент отличался от остальных тем, что с его побережья можно было (иногда) видеть Францию. Французское дворянство начало появляться в Кале, так же, как столетием ранее там начали появляться гугеноты. Первыми прибыли люди предусмотрительные и хозяйственные, сменившие поместья на ценности, которые можно было реализовать значительно легче. После них прибыли те, кто не планировал бегства, однако успели взять с собой хотя бы то, что смогли упаковать. Последними появились люди, бежавшие от ареста, в том, что на них в этот момент было. Позже — фантазируя — все выдавали себя за аристократов или аббатов, но большинство не было ни теми, ни другими. Некоторые просто до конца были преданы своему королю и церкви, а другие были просто скромными людьми, не переносящими революции и кровопролития. По прибытии в Дувр и Дилл большинство из них двинулось дальше — в Лондон, однако кое-кто осел в Кенте, надеясь, может быть, что судьба переменится и позволит им вернуться на родину. К первым и самым робким беженцам принадлежал мсье Гюстав Лапорт, холостой правовед, который собирал арендную плату для дворян в окрестностях Аббевилля. Будучи человеком нервным, он прибыл в Рамсгейт еще перед падением Бастилии, а оттуда перебрался в Сандвич, в поисках более дешевого жилья. Там он и осел в качестве учителя французского языка, музыки и танцев, зарабатывал таким образом себе на скромное проживание и старался оставаться в хороших отношениях с мистером Конантом, который, к счастью, не обучал ни одному из предметов, предлагаемых мсье Лапортом. Похоже, осенью 1791 года Гюстав заболел и вызвал в качестве лекаря Якова Хорнблауэра. Не будучи в состоянии заплатить аптекарю за его заботу (поскольку с появлением болезни исчезли заработки), Лапорт предложил ему, что, после того как выздоровеет, отработает свой долг. Поскольку Яков никаким другим способом не мог получить свой гонорар, он послал к французу Горацио в обучение. Однако уже в первый же день оказалось, что Горацио абсолютно лишен слуха и не может отличить одну ноту от другой. К тому же он был неуклюж в танце, и кроме церемониального поклона, которым джентльмен приветствует партнершу в менуэте, немногому научился. Гораздо более многообещающими представлялись его способности в изучении французского языка. Под конец 1792 года — последнего года в школе в Сандвиче — он неплохо освоил словарь и неплохо формулировал фразы, но при этом имел ужасный акцент. Он гораздо лучше читал, чем говорил, и некоторые французские книги, которые Горацио приобрел в это время, остались в его библиотеке даже после его смерти. Одна из них называлась «Новейшее описание замков и парков Версаля и Марли» Пиганьолли де ла Форса, изданная в Париже Библиотекой Шез Омон, что на площади Коллежа Мазарини, в 1764 году, однако Хорнблауэру достался лишь первый том и то без обложки. Другой книгой на французском, которую Горацио раздобыл в это же самое время, была «История и приключения флибустьеров» Александра-Оливье Эксквемелина, изданная в 1775 году. Он изучил оба тома этого произведения, а на полях записывал значения некоторых технических выражений. В описываемое время мальчик приобрел многие (но не все) навыки студента.

Отец Хорнблауэра неожиданно умер 11 января 1793 года. Причина его смерти осталось неизвестной, но умер он скорее вследствие болезни, нежели несчастного случая. Теперь Горацио Хорнблауэр стал полным сиротой и должен был — насколько мог — заняться погребением. Тогда же он написал Томасу Роусону. Тот приехал несколькими днями позже и принял обязанности душеприказчика. Имущество, которым ему предстояло распорядиться, состояло лишь из небольшого количества мебели и книг, старой лошади с седлом и полной сбруей, лекарств и склянок, составлявших содержимое аптеки, и репутация не слишком-то прибыльной практики. Получив за все перечисленное чуть более двухсот фунтов, дядя теперь должен был задуматься о том, что дальше делать с Горацио. Человек более доброжелательный и женатый на более симпатичной женщине, по всей вероятности, забрал бы Горацио с собой в Лондон. Томас не собирался этого делать, однако, хотя бы только из заботы о собственной репутации, не мог позволить, чтобы его племянник голодал. Почти наверняка размышлял над тем, чтобы обеспечить мальчику место практиканта на одном из судов Вест-Индской компании, однако шестнадцатилетний Горацио был еще для этого еще слишком молод — необходимо было ждать еще целых двенадцать месяцев, а кроме этого, он должен был еще расширить свои знания математики. Школа сэра Роджера Мэнвуда в данном случае не подходила, — хотя бы из-за того, что при ней не было интерната. Лучше всего было бы отдать мальчика на год в Королевскую школу в Кэнтерберри, на что мистер Роусон и решился. Последовал обмен письмами и Горацио выехал в Кэнтерберри дилижансом Джона Шнеллера, который совершал этот рейс по понедельникам и пятницам. Исполнив свой долг, хоть и не совершив, без сомнения, ничего более, мистер Роусон возвратился в дом на Портмен Сквер. Если бы его кто-либо обвинил в невыполнении каких-либо обязанностей по опеке над сиротой, смог бы оправдаться тем, что у него были и иные дела. Король Георг как раз собирался начать войну с Францией.

Сегодня мы привыкли к процедуре, в соответствии с которой высылается ультиматум, утверждающий, что отсутствие удовлетворительного ответа в определенный срок будет означать начало военных действий с такого-то времени (по Гринвичу) в такой-то день. В восемнадцатом веке подобные действия, по понятным причинам, не были столь точными. Возвращение мистера Роусона в Лондон совпало с посланием короля, потребовавшего от парламента увеличения вооруженных сил на суше и на море. Мистер Питт, зачитывая это послание, уведомил обе Палаты, о том, что война вполне возможна. Людовик XVI был казнен 21 января, а известие об этой казни достигло Лондона 23 января. Французскому послу было приказано, чтобы он уже на следующий день покинул Королевство. Тот заявил, что Франция будет считать это объявлением войны. Французское посольство размещалось на Портмен-сквер, и наверняка чета Роусон наблюдала за погрузкой экипажей, когда маркиз де Шавелен готовился к отъезду. Эти же самые экипажи в Кэнтерберри мог наблюдать и молодой Горацио, а гражданин Шавелен (как мы теперь должны будем его называть) прибыл в Дувр 29 января. Его возвращение во Францию стало для французского правительства сигналом к объявлению войны уже 1 февраля. Парламент был официально информирован об этом королевской нотой от 11 февраля. Тогда-то, собственно, и началась война, однако только 13 марта 18-пушечный бриг «Бич» захватил французский корсарский 12-пушечный корабль «Санкюлот» у островов Сциллы. И только позже в том же году фрегат «Нимфа» (36 пушек) под командованием Эдварда Пеллью, победил и захватил французский фрегат «Клеопатра» с идентичным вооружением. Пеллью, герой дня, был произведен в рыцарское достоинство почти сразу же после того, как сошел на берег.

Адмиралтейский Совет оказался перед проблемой обеспечения командами кораблей, которые срочно надлежало привести в боевую готовность. Этот процесс начался еще в декабре, флагманские корабли были укомплектованы в январе и их Лордовские Светлости назначили капитана Горацио Нельсона командиром «Агамемнона» 31 числа того же месяца. Достопочтенный Ричард, граф Хоу (которому было 67 лет) должен был командовать флотом в канале Ла-Манш, лорд Худ — на Средиземном море. Вышел также королевский указ, уполномочивающий командование издавать приказы о принудительной вербовке матросов. Капитанов было достаточно, и Томас Роусон полагал, что кузен его супруги, Роберт Кин, сможет получить командование «Юстинианом» (74 пушки). Однако миссис Роусон считала, что Роберт обладает слишком слабым здоровьем и сделает лучше, если постарается получить должность на верфи. Он, также как и пятьдесят других капитанов, не знали, с чего начать, чтобы раздобыть команду. Даже в мичманах временно ощущалась нехватка. За двенадцать месяцев усиленной работы предстояло ввести в кампанию восемьдесят пять линейных кораблей, а фрегаты, которых было более сотни, нужны были еще более срочно для защиты торговли. К счастью, французам пришлось столкнуться с еще большими трудностями, и нужно было полагать, что они будут готовы к борьбе не ранее лета 1794 года.