— Эй, баба…

Не оборачивается дама.

«Не любит, чтоб так звали…» А как иначе сказать, Итко не знает.

— Эй, баба!..

Дама вышла из терпения:

— Ми-ли-ционер, ми-ли-ционер!

Итко недоуменно следил за широко открытым ртом дамы.

На крик шел с площади милиционер.

— Товарищ милиционер, он хулиганит. У меня муж спец — электростанцию строит…

Глянул Итко — светлые пуговицы, на воротнике ленточки: «начальник», а лицо алтайское. Обрадовался, бросился к нему:

— Езень!

— Езень!

— Табыш барба? (Что нового?) — по-алтайски заговорил милиционер.

Рассказал Итко о бумаге с алтайским языком.

У кооператива «Смычка» спущенными к сену стояли пары, тройки и верховые лошади. За милиционером зашел в магазин Итко.

Товара много, товара горы. Глаза горят, глаза слепнут. Милиционер сказал заведующему:

— Это Иткоден, сын Олонга, приехал за газетой, привез пушнину и шерсть.

— Надо сдавать на склад.

Распаковал сумы и потащил шерсть и шкурки на склад. Приняли шкурки, свесили шерсть, и приемщик выписал ордер в кассу.

Вертит Итко талон в руках, не идет в кассу, машет руками, идет к весовщику обратно. Увидал на полу обрывок газеты, положил на стол, разглаживает, точно чубарую ласкает…

— Бичик алтай тилинде чайдергень! («Бумага, на которой написано алтайским языком».)

Весовщик не понял.

— Эй, Устя!..

Из глубины склада, где зашивались кули с шерстью, неслась песня.

— Ус-тя! — во всю глотку крикнул весовщик.

В синем халате прибежала Устя. Весовщик, складывая в стопку шкурки, сказал ей:

— Спроси у товарища алтайца, почему он не берет ордер.

Итко стоял наклонившись над столом, разглаживая затоптанную, запачканную грязью газету.

Устя шагнула к Итко:

— Езень!

Итко поднял голову и широко улыбнулся.

— Езень, езень! Мой твой знает.

Устя повела Итко с ордером в кассу, получила деньги.

Из кооператива пошли они в редакцию; там отобрали по двадцать пять экземпляров трех вышедших номеров «Кызыл Ойрот». Пока в редакции поили Итко чаем, Устя сбегала и притащила пачку книг, листовок и брошюр и, помогая укладывать все это в суму, говорила:

— Заезжай в Ошпанак к Флегонту Бережных, самому отдай.

Пока Итко привязывай к седлу сумы, Устя, пачкая губы чернильным карандашом, выводила письмо Флегонту, звала его в Улалу на курсы секретарей комсомольских ячеек.

В бурундучьем месяце, когда в ущельях грохочут потоки, из-под Курайских белков, с Чулышманской долины, от Телецкого озера, от скалистого Карагона и быстрой Бухтармы съезжаются и алтайцы и русские на конские бега в Гардайскую долину. По лесным тропам черни, где темная зелень елей и кедров не пропускает на землю солнечных лучей, третьи сутки едет Итко.

Не сходит в опасных местах Итко с лошади, надеясь на стальные, стаканчиком, копыта чубарой кобылицы; кобылица, изогнувшись, змеей проползает по каменным уступам.

Затемно спустился Итко с Гардайского перевала. Солнце давно уже накололось на белоснежные пики гор, зажглись яркие в прозрачном горном воздухе звезды, — но ночи не было. У пылающих костров по всей долине слышались песни, звон топшура, рассыпчатые трели гармошки и звуки балалайки.

Итко остался ночевать в нагорном лугу. В долине ярко пылали костры. У каждого огня своя деревня. У ошпанакского костра в середине Парфен Елизарович, почесывая пятеркой смолистую, с серебристыми бобровыми волосинками бороду, рассказывает о лошадях:

— Эх, у меня была тройка! Все бегуны. Самолучшая по Чуйскому тракту: тряхну вожжами, свистну, понесут, — молись всем пресвятым, а то башку сломят…

— Неча тебе, Парфен, плакаться: и сейчас твой Гнедко — царственная лошадь, — восхищенно говорят приятели. — А кто на Гнедке в бега поедет?

— Устя.

— Зря девку пущаешь, — укоризненно качают головами старики. — Бежать надо по-хорошему. Алтайцы одного ихнего парня дожидают, кобыла у него, говорят, шибко игриво ходит.

Высокий кряжистый старик, который до этого молчал, осенил себя крестом и произнес:

— Господи, боже, не допусти срама такого, чтобы девка с антихристовой печатью бега выиграла…

Парфен, слушая, опустил лохматые мшистые брони, но «нельзя бранно ответить старшему». Он боком поднялся от костра и пошел к коням.

— Ишь ты, задело нутро! — закачали головами вслед старики.

— Омманула его чертица!

— Баба, поди, все настояла!

— Кто их знает!..

— А только двураз в Улалу ездил, девку просил приехать домой.

— Чай, ведь, работа, што ли, хозяйство — чаша полная.

— Слова нет, девка удала, мужика за пояс заткнет.

— Только, говорят, она себе слободу выговорила: что хочу, то и делаю.

— Не одна она: взбесилась!

— Флегошка Митрофанкин, говорят, главный их дух-зачинщик. Отец его со двора согнал, в Улале он жил, еретическое учение опознал, теперь батраком у новосела работает.

— Сюда все антихристово семя съехалось. В школе что-то неладное творят.

— Да воскреснет бог и расточатся врази его.

За стариком все скинули шапки и закрестились упорно на черные горы, на медвежьи берлоги, на катунские камни, на зеленые ели, отвешивали поклоны и целовали жирную землю. Потом уселись у костров и начали вспоминать чалых, сивых, бурых, буланых коней, выпоенных на родниковых ключах и выкормленных сочными травами голубого Алтая. Вместе с конями вспоминали о дедушках, прадедушках, бежавших от солдатчины, от преследования за веру в неприступные дебри Алтайской черни.

В горных щелях, отгородившись бурными потоками и снежными горами, жили люди камня или «каменщики» (так их называли тогда) своей общиной, сохраняя обычай глубокой старины. В длинных полотняных рубахах, в войлочных шляпах, с кремнем и огнивом на ремнях сидели у костров кержаки, сохранившие и в костюмах и в обычаях семнадцатый век.

У других костров, обмениваясь трубками, наливая из ташауров араку, сидели издалека приехавшие кочевники-алтайцы. Тут разговор о стадах и табунах, пасущихся в нагорьях.

Тихо ночью, только всплескивалась Катунь да перешептывались вершины кедрачей. В нагорьи у дымившего костра, покачиваясь в такт кукушкиному голосу, пел Итко:

Давно перестала кукушка, а Итко все пел о тайге. Пел Итко о матери, об аиле, о стадах, о себе, вспомнил о белках, о седых соболях, о лисицах с черной полоской на спине. Песня алтайца, как ручей, все течет и все поет…

Светало, но горели огни в Гардайской школе. Два дня и две ночи, не прерываясь, шла там работа. Стучали молотками, развешивали на веревках овсяные, пшеничные, клеверные снопы. Пахло соломой, клеем и тертыми на олифе красками. Солнце заиграло в окнах; ребята затушили лампы, свечи и сальники.