Возможно, Нерон вспомнил предсказания астролога Бальбила, который посоветовал ему при появлении кометы обрушить свой гнев на известных, влиятельных граждан, чтобы отвести от себя гнев богов.

Натала держали закованным в цепи. Явились палачи с щипцами и клещами, раскаленными на огне, с многохвостыми бичами, на каждом ремешке которых висело по железному шарику, и Натал заговорил раньше, чем его начали пытать.

Это произошло в ночь с семнадцатого на восемнадцатое апреля. Заговорщики собирались напасть на императора девятнадцатого. Нерон, как и предсказывал Сенека, нанес удар первым.

Кто мог полагаться на великодушие Нерона?

На его лице страх сменялся неистовой яростью. Он ломал руки и нервно щелкал пальцами, склонившись над Наталом и Сцевином, стоявшими на коленях под тройным грузом цепей. Вокруг бродили палачи, ожидавшие знака, чтобы наброситься на узников. Но те говорили, наперебой выдавая всех, кого знали. Натал, которому было известно о жгучей ревности, мучившей Нерона, назвал имена Сенеки и Лукана.

Втянув голову в плечи, Нерон недоверчиво озирался, словно опасался даже преторианцев.

Из подземного узилища, где держали Натала и Сцевина, он выходил пятясь. А по своему Золотому дому передвигался вдоль стен. Внезапно останавливался, прижимался спиной к какой-нибудь статуе и вдруг отскакивал от нее: видимо, он помнил, что Цезаря закололи кинжалом у подножия статуи Помпеи. Он запирался в комнате, призывал Тигеллина, вольноотпущенников, пристально вглядывался в их лица и говорил:

— У них повсюду сообщники!

Громко стучал каблуком по мраморному полу.

— Пусть их арестуют, пытают, раздавят! — вопил Нерон, а по лицу его катился пот.

Неожиданно он начинал улыбаться, его тело расслаблялось. Он шумно дышал, переводя дыхание, как после быстрого бега.

— Я забыл об Эпихариде, жене Мелы… Ее нежное тело понравится палачам. Когда я допрашивал ее, она смеялась. Пусть ее растерзают, вырвут язык, чтобы она не могла больше болтать!

Я не хочу осуждать трусов — тех, кто при виде палача предает даже родственников. Но Лукан был таким, и выдал Асилию, свою мать.

Многие, клявшиеся, что готовы пожертвовать жизнью, лишь бы уничтожить Нерона, начинали пресмыкаться, называть имена близких и друзей — тех, кто и понятия не имел о заговоре. Трусы рассчитывали на великодушие императора и надеялись вымолить себе прощение, хоть чуть-чуть продлить жизнь, которая вдруг становилась им дороже, чем все золото мира.

Я хочу забыть этих сенаторов, всадников, консулов, и вспомнить только Эпихариду, с которой палачи были особенно жестоки, узкими полосками сдирая кожу, выворачивая и кромсая губы, кроша зубы, ломая ноги и руки, прижигая грудь. Однако и сутки спустя Эпихарида не назвала ни одного имени. Палачи бросили ее на пол камеры как груду измученной плоти.

На следующий день она едва могла двигаться, и мучителям понадобились носилки, чтобы доставить ее к месту новых пыток. Но Эпихариде удалось зацепить за носилки кусок ткани, которой была перевязана ее обожженная грудь, затянуть петлю и покончить с собой.

Нерон вопил, называя палачей предателями, сообщниками Эпихариды, которые будто бы сами удавили ее, чтобы она не могла говорить.

И теперь уже самих мучителей заковали в цепи и бросили хищникам.

Чернь ждала, что ей выдадут виновных, кем бы они ни оказались. Вспоминали о резне, учиненной над христианами после пожара в Риме. Теперь толпе было мало пения, декламации или игры на кифаре. Она ждала другого: тел, брошенных львам, тлеющей плоти, живых факелов, гладиаторских боев. Нынешние праздничные игры, которые проходили во дворцах и виллах сильных мира сего, чаще всего заканчивались именно так.

Рабы, которых обычно наказывали, пытали, казнили и хоронили на Эсквилине, видели там теперь и благородных граждан, над которыми палач заносил свой меч. Среди приговоренных они узнали бывшего консула Латерана: твердым шагом подошел он к месту казни и молча смотрел на трибуна Статия, который должен был отрубить ему голову.

Статий тоже входил в круг заговорщиков, однако, как и префект преторианцев Фений Руф, был тем более жесток по отношению к бывшим товарищам, что смертельно боялся разоблачения.

Эти люди расправлялись с заговорщиками с особой жестокостью. Их видели во главе войск, которые Тигеллин расставил на городских стенах и улицах: они суетились, свирепо приказывали обыскивать в домах и хватать всех, на кого падало подозрение. Достаточно было слова, взгляда, имени, брошенного доносчиком, чтобы жертва оказалась опутанной цепями и брошенной в застенки Эсквилина, где ее ждали пытки и скорая смерть.

Схваченные называли все новые имена, а войска под предводительством Фения Руфа бросались заковывать в цепи новых узников, которых приводили в сады императора, допрашивали и, как правило, обрекали на пытки и казнь.

Фений Руф трясся от страха, что кто-нибудь назовет его, и, чтобы снять с себя все подозрения, действовал с такой же жестокостью, как Нерон и Тигеллин.

Но как можно было ускользнуть от Нерона в этом городе-тюрьме, где трусость, доносы, жадность и тщеславие плавились в одном котле?

Вернувшись из Капуи, я отправился к Сенеке: он ждал преторианцев, которые должны были либо увести его, либо передать ему приказ покончить с собой.

Он удивился, что я до сих пор на свободе и настоятельно посоветовал вернуться в Капую и затаиться.

— Платон говорил: тирана можно излечить, только убив его. Никогда не забывай этого. Нерон жив, и тебе не победить его. Остается либо умереть, либо служить ему, либо бежать.

Он сжал мою руку.

— Я хочу, чтобы ты жил, Серений. Мудрый человек принимает смерть, но не ищет ее.

Я соглашался с ним, но не уезжал. Я хотел быть рядом с учителем в его последние дни. Сенека встречал свою судьбу безмятежно и даже с некоторым облегчением.

— Я так долго живу, — шептал он. — Мне, человеку, который всю свою жизнь делал только то, что, по его мнению, должен был делать, сожаления не к лицу. Единственное, чего я опасаюсь, это того, что мое имя впоследствии свяжут с заговором этих жалких людей. Я хочу, чтобы ты жил и свидетельствовал: Сенека не участвовал в планах Пизона.

Богатый, обладавший красивым голосом и желавший сменить Нерона на императорском троне Пизон был слабым человеком, хотя ловко прятал свой страх за величественной осанкой.

Когда Натала и Сцевина схватили, он не отважился поставить на кон все, обратиться к армии и попытаться перетянуть ее на свою сторону, рискуя жизнью, которая в любом случае была потеряна, поскольку заговор провалился. Не исключено даже, что с помощью трибуна Флава, центуриона Аспера, других офицеров, ненавидевших Тигеллина, они сумели бы заставить префекта Фения Руфа признаться в участии в заговоре. И партия, возможно, была бы выиграна.

Пизон не посмел. Он заперся на своей вилле. Ждал, когда преторианцы — Нерон отбирал их среди молодых солдат, опасаясь, что старые воины тоже могут быть участниками заговора, — придут и объявят, что он должен умереть.

Пизон добавил несколько фраз к своему завещанию, постыдно льстивших Нерону, надеясь, что его жену, известную своей красотой, пощадят. После этого он вскрыл себе вены.

Теперь настала очередь Сенеки.

Я не держал учителя за руку, когда кровь, вытекая из ран, уносила с собой его жизнь. Это моя боль и мое страдание. Я не помог ему перейти черту. Я не знаю, что выражал его последний взгляд — надежду или ужас. Или ничего.

Свидетели его долгой агонии описали мне все в подробностях, передали его жесты, слова. Мне рассказали о мужестве, ясности мысли, иронии и даже, понизив голос, о некотором волнении. Что за ним скрывалось? У меня есть лишь одно объяснение, которое я нашел в последнем письме, написанном моим учителем.

Когда гонец из Рима передал мне его, Сенеки уже не было в живых.

Вот что он написал: