Она убедила Клавдия и сенат позволить Нерону носить мужскую тогу, хотя он не достиг еще положенного возраста.

Стоя в первом ряду на этой церемонии, я наблюдал за Британиком, не сводившим с Нерона слегка затуманенного взгляда своих больших глаз. Будучи усыновлен императором, его старший брат мог теперь снять свои прежние одежды и надеть на вышитую красным тунику тогу белого цвета, которую имели право носить лишь взрослые мужчины. А Британик еще больше замыкался в своем детском одиночестве.

Агриппина нашептала Клавдию, что следовало бы прогнать наставников Британика, поскольку они не давали братьям сдружиться по-настоящему, а это представляло опасность для государства.

Однажды я услыхал, как Британик своим тоненьким голоском приветствовал старшего брата, назвав его прежним именем — Луций Домиций Агенобарб. Лица Нерона и Агриппины исказились гримасой, подчеркнувшей их необыкновенное сходство.

— Нерон — старший сын императора! — вскричала Агриппина. — Тот, кто забывает это, совершает кощунство!

Бросив этот вызов и дав понять, что он не приемлет усыновление Луция Домиция своим отцом, Британик, будто спасаясь бегством, быстро ретировался, сопровождаемый своими воспитателями, которые вскоре были изгнаны из Рима и умерщвлены. Приговор им вынес сам император, повторив, как плохой актер, последнюю фразу, которую ему вдолбили.

В сенате я слышал, как Нерон благодарил Клавдия за то, что тот выбрал его в сыновья. Император радовался как ребенок, даже не взглянув на Британика, никому не нужного, всеми забытого ребенка, у которого не было будущего. Тем временем Нерон, искусный оратор, достойный ученик Сенеки, продолжал вплетать в свою речь все новые славословия тому, кто стал его отцом.

Сидя рядом с Клавдием, Агриппина сияла. Она была Августой, заставившей всех и каждого склониться перед ней, уверенной в своем могуществе. Она изгнала из командования преторианскими когортами всех, кого подозревала в верности Мессалине и кто мог встать на сторону Британика. На их место она назначила Бурра Афрания, уроженца Нарбоннской Галлии, потерявшего руку в сражениях с фракийцами; он знал, что своим внезапным продвижением по службе обязан Агриппине.

Она торжествовала: сенат дал Нерону чин консула и провозгласил его принцем Молодости. В четырнадцать лет он получил возможность вершить правосудие и править Римом.

Каждый день Агриппина устраивала какие-нибудь действа с участием Нерона, добиваясь, чтобы в глазах всех — плебеев и патрициев, сенаторов и трибунов — он представал будущим хозяином империи. Даже мне он казался достойной кандидатурой. Он был настойчив, умен, хорош собой, так же искусен в риторике, как и в искусстве управлять колесницей или верховой езде. На этом фоне невзрачная фигура его младшего брата совершенно терялась, Британик казался заранее побежденным. Он проигрывал Нерону во всех публичных играх, к которым их принуждала Агриппина, уверенная в триумфе родного сына, который будет замечен всеми.

Нерон принимал участие в зрелищах, раздавал простым гражданам еду и вино, а преторианцам — деньги. Необходимые для этого средства его мать черпала из наследства, оставленного ей первым мужем Пассиеном Криспом, которого она отравила.

Среди писателей и риторов, которых Сенека часто собирал у себя дома и потчевал вином из своих знаменитых виноградников, пошли слухи, что подобный конец уготован и Клавдию, и ждать осталось недолго. Дурные предзнаменования уже якобы сулили наступление смутных времен. Вроде бы на Капитолий садились птицы, у которых нехорошая слава. Несколько раз земля содрогнулась так сильно, что пяти-и шестиэтажные дома рухнули, похоронив жильцов под развалинами. Несмотря на массовую раздачу зерна, задуманную Агриппиной и осуществленную Нероном, простой люд голодал. Поговаривали, что в городе осталось запасов продовольствия не более чем на две недели. Были все основания ждать бунтов и погромов.

С самим императором на форуме граждане обошлись недружелюбно: под злобные выкрики толпа окружила его плотным кольцом, не желая выпускать. Его освободили телохранители, с трудом пробившись через скопление народа. Он затравленно озирался и дрожал всем телом.

— Как человек, он выжил, как император — нет, — сказал мне Сенека вполголоса и громко, чтобы его слышали все, добавил: — Боги всегда предупреждают людей о том, что они готовят. Но кто обращает внимание на эти предупреждения?

Сенека слышал, как на форуме скандировали имя Нерона, приветствуя его и призывая освободить великий город от жалкого хромого старикашки. Сын Агриппины должен прийти и озарить империю своей молодостью, талантом и красотой.

Неужели кто-то верил, что эти крики на форуме были случайными? Ведь малейшее движение толпы в Риме, любой голос на форуме, любое голосование в сенате за какого-нибудь квестора или консула имело свою цену и было оплачено заранее. И если Нерону рукоплескали, а Клавдия оскорбляли, значит, Агриппина или ее прислужники — Паллас, возможно даже сам Сенека, чего я не могу исключать, или Бурр, новый командующий когортами, ставший префектом преторианцев, судьей и приближенным Агриппины, — раздавали черни динарии и сестерции.

Иными словами, Рим был готов к тому, чтобы принять смерть Клавдия и воцарение Нерона. И Агриппина вроде бы могла больше не скрывать своих намерений. Однако ей еще было необходимо убедиться, что легионы, расквартированные в провинциях, не взбунтуются и поддержат нового императора.

Чтобы выяснить это, нужны были еще несколько месяцев: репутация Нерона должна укрепиться, а его мужественность — получить подтверждение.

Агриппина отнюдь не старалась скрыть от сына чувственную сторону жизни. По ночам она впускала в его спальню опытных женщин и юных жриц любви, чьи тела, упругие и свежие, как фрукты, сорванные с дерева чуть раньше, чем нужно, можно купить за несколько сотен сестерциев.

В веренице этих ночных посетителей попадались и мальчики-подростки, чей фаллос был запечатан надетым на него кольцом — таких оберегали до поры от любого контакта с мужчиной или женщиной. Агриппина сама отправлялась в квартал Велабр на поиски добычи, чтобы ее сын знал все, что можно делать с человеческим телом. В этот мир его ввела она. Она приходила в его спальню и участвовала в играх, как самая опытная из бывавших там женщин, отчего ее власть над сыном только возрастала.

Нерон был для нее лишь марионеткой, подобно тем, которых греческие кукольники заставляют плясать на сцене маленьких бродячих театров, что останавливаются возле форума и собирают толпы зрителей. Когда смотришь представление — африканец борется со львом, галл побеждает римлянина, боги спускаются с Олимпа, — то кажется, будто человечки из разноцветных тряпок, с головой из обожженной глины действуют сами. На самом деле за них все делают согнувшиеся в три погибели, спрятанные за занавеской кукольники. И это известно всем, даже маленьким детям.

Так кто же мог поверить в то, что Агриппина не пряталась за перегородкой, чтобы подталкивать Нерона, править от его имени? Достаточно было посмотреть, как она въезжала на колеснице в Капитолий, — честь и привилегия, на которую имели право только жрецы и коронованные особы, — чтобы оценить размах ее притязаний. Да разве сама она не объявляла во весь голос, бросая вызов всем, кто находился в большом зале дворца, где она собирала городских магистратов, что с основания города она — первая римлянка, дочь, сестра и жена императора, а также мать одного из властителей мира?

В этом списке Агриппина называла Германика, Калигулу, Клавдия и Нерона, не стесняясь провозглашать последнего властителем, хотя Клавдий еще сидел на троне.

У кого достало бы сил спутать ее планы? Ведь Нерон, в одеждах, расшитых золотом, увенчанный лавровым венком, уже разъезжал по великому городу, с пышностью, какую могут себе позволить лишь выигравшие войну полководцы да императоры.

Казалось, что весь Рим был у ног Агриппины. Я слышал, как чернь выкрикивает имя ее сына, когда он, стоя в колеснице, запряженной четверкой, выпятив грудь и натянув поводья, мчится галопом и песок бьет фонтанами из-под копыт.