Сама мысль о том, что человек, обладающий большой властью, может быть презираем достойными людьми, многим римлянам была совершенно непонятна; более того, она возмущала их. Запятнанная репутация Цетега оказалась бы губительной для его надежд на любых выборах. Он пользовался авторитетом лоббиста, не более того. Ни один из метящих в консулы римлян не стал бы заходить в пользовавшиеся дурной славой задние комнаты, в которых обитал Цетег. Обладающие положением в обществе аристократы иногда могли снизойти до того, чтобы воспользоваться его услугами, однако нежелание содействовать карьере Цетега явно свидетельствует об их пренебрежении. Тем не менее среди знати высокородной и самонадеянной, обладающей едва ли не устрашающим авторитетом, нашелся человек, давно превзошедший Цетега в искусстве политической интриги и никогда не проявлявший ни малейших сожалений об этом; человек с равной непринужденностью скользивший среди теней политической жизни и под ее ослепительными лучами; умевший пойти «на любые усилия, сделаться нужным всякому встречному, пока не получал того, что было нужно ему».[111] А хотел Марк Красе вполне очевидного: стать главным среди граждан города.

Уже в годы, последовавшие за смертью Суллы, когда ему еще только предстояло сделаться претором, а тем более консулом, люди подмечали в Крассе стремление к этой цели. Ссора с Суллой стала лишь временным препятствием. Более того, она в известной степени укрепила престиж Красса. В отличие от Катула он занимал позицию, отстраненную от диктаторского режима. Красе предпочитал подобную тактику — не имея связей и обязанностей перед каким-либо другим делом, кроме своего собственного. Моральные принципы, с точки зрения Красса, являлись лишь факторами всеобъемлющей и сложной игры; их можно было принять, а потом, при необходимости, отказаться от них. Чтобы не оставлять ни на чем «отпечатков пальцев», пределы возможного для себя он определял с помощью наемных доверенных лиц. У него был бесконечный запас таких готовых к услугам и зависимых от него людей. Красе неутомимо воспитывал честолюбцев. Желая продвинуть их на какой-нибудь пост, просто используя в качестве козлов отпущения или пустых мест, он обращался со всеми с опасной сердечность и содержал дом открытым, был прост в обращении и помнил имя всякого, с кем доводилось ему встречаться. Участвуя в процессах, он всегда защищал тех, кто мог впоследствии вернуть ему долг. А долги всегда возвращались Крассу с увесистыми процентами.

Не случайно Красе исполнял обязанности банкира Сената. Красе обладал куда более внушительными средствами, чем кто-либо из римлян. Рабы, копи и поместья оставались его главным капиталом, однако он не брезговал ничем, если получал возможность пополнить свои сундуки. Когда загорался чей-нибудь дом, Красе немедленно отправлял на пожар собственную команду, которая отказывалась тушить огонь, пока владелец дома не уступал его за бесценок. Обвиненный в соитии с девственной жрицей Весты — то есть в совершении святотатственного преступления, — он оправдался тем, что хотел только захватить собственность бедной женщины, и ему поверили. Впрочем, невзирая на жадность, Красе вел простую жизнь, и когда дело не касалось его интересов, умел казаться весьма скромным. Философ Александр, которому Красе неохотно оказал гостеприимство, получил от него дорогой плащ, который был вынужден потом вернуть владельцу. Будучи греком, Александр не имел права голоса. Но если бы он был гражданином, то получил бы от Красса куда больше, чем плащ. И чем более заметным становился статус Красса, тем больше появлялось у него должников. Деньги были любимым инструментом Красса на пути к власти. В расставленной им золотой паутине запуталась вся Республика. В Риме немногое могло случиться так, чтобы Красе немедленно не узнал об этом, следуя каждому шороху, каждому движению любой запутавшейся в ней мухи.

Так что не приходится удивляться тому, что он вызывал в своих согражданах редко испытываемый ужас. Борцы против законов Суллы бурно нападали на прочие видные общественные фигуры, но только не на Красса. Когда трибуна спросили о причине этого, он уподобил Красса даже не пауку, а быку с обвязанными сеном рогами. («Есть такой обычай у римлян, — поясняет Плутарх, — обвязывать сеном рога опасного быка, чтобы, заметив такого, люди держались настороже».)32 Такой успех был наиболее ценен для Красса. Он постиг основной урок гражданской войны куда более точно, чем кто-либо из римлян: внешние признаки славы ничто по сравнению с властью над известными людьми. В таком обществе, как римское, где зависть и злоба всегда поспешали вслед за величием, главенство всегда было опасным. И оно могло сохраниться, только вселяя беспредельный страх. И Красе обнаружил в себе мастера, способного поддерживать подобное равновесие.

Тем не менее, к собственному сожалению, он обнаружил, что оказался в тени соперника, к которому законы политического тяготения как будто бы не имели никакого отношения. Им, как всегда, оказался Помпеи. Если Красе прибегал к маневрам, чтобы насладиться властью, Помпеи никогда не переставал услаждать себя блеском и гамом всего представления. Однако, сыграв в нем роль полководца, Помпеи немедленно сделался им, и не просто полководцем, но любимцем Рима. «Малолетний мясник» обладал обаянием невинности. «Ничто не было нежнее щек Помпея, — узнаем мы, — ощущая на себе чужие взоры, он моментально краснел».[112] С точки зрения общества подобный румянец являл собой милое напоминание о юности героя, о его мальчишеской скромности, казавшейся еще более ценной при сопоставлении с не имевшей равных траекторией его взлета. Кто из граждан не представлял себя на месте Помпея, не хватался мысленно обеими руками за шанс, не взмывал к звездам? Терпимость римлян к его карьере свидетельствовала и о глубине их падения. Не возбуждая зависти, Помпеи позволял им переживать — пусть и в его лице — собственные глубинные фантазии и мечты.

Звездная популярность Помпея заставляла уважать его даже Суллу. Никто более так не испытывал пределов терпения диктатора, как Помпеи, испорченный и любимый сын. Расправившись с армией марианцев в Африке, он вернулся в Италию и отказался распустить свои легионы в ответ на прямой приказ это сделать — без малейшего желания свергнуть власть Суллы, просто потому, что, подобно маленькому дитяти, увидевшему новую и блестящую игрушку, он желал получить триумф. Сулла, в насмешку или действительно в восхищении, согласился утвердить за своим протеже дарованный ему войсками титул Magnus — Великий. Дарование же такой высшей почести, как триумф, не сенатору, заставило его призадуматься. Помпеи, обыкновенным для него образом, ответил на снисхождение нахальной выходкой. «Люди более почитают восходящее, а не заходящее солнце»,[113] — заявил он в лицо стареющему диктатору. Сулла, наконец, сдался. И Помпеи, вне сомнения с подобающей ситуации краской на щеках, триумфально проехал по улицам Рима следом за привезенными им трофеями под восторженные вопли своих сторонников. Ему еще не исполнилось даже двадцати пяти.

После столь волнительных переживаний мельница обыкновенной политической карьеры уже казалась ему непривлекательной. Какая может быть борьба за квесторство для Помпея Великого? Оказав помощь Катулу в подавлении вооруженного мятежа, последовавшего после смерти Суллы, он вновь ответил отказом на предложение распустить свои легионы. И вновь это было сделано не ради ниспровержения существующих порядков, а просто потому, что ему было слишком приятно быть полководцем. Вместо этого Помпеи потребовал, чтобы его отослали в Испанию. В провинции еще было полным-полно марианских мятежников, и нельзя сказать, что, утверждая кандидатуру Помпея, Сенат просто поддался на шантаж. Война с мятежниками особой славы не сулила, множество опасностей сочеталось с минимумом возможных доходов. Катул и его коллеги были рады выпроводить Помпея из города.