Ирония пронизывала всю программу его реформ. В качестве диктатора Сулла обязан был принять все меры, чтобы впредь никто не мог последовать его примеру и повести армию на Рим. И все же можно усомниться в том, что сам Сулла видел в этом парадокс. Если, как упорно твердила его пропаганда, он был неповинен в разжигании гражданской войны, значит, виноват был кто-то другой. А если, как утверждала она же, честолюбие заставило Мария и Сульпиция подвергнуть Республику опасности, значит, они получили возможность процветать благодаря разложению ее учреждений. Сулла был слишком римлянином, чтобы представить себе, что желание непременно быть первым может само по себе являться преступным. У него, безусловно, не было никакого намерения отказывать своим соотечественникам в извечно присущей им жажде славы. Напротив, он намеревался направить ее по должному руслу, чтобы теперь, не разрывая государство на куски, она служила вящей славе Рима.

Сложности, двусмысленности и парадоксы конституции в равной степени бесили нового диктатора. Сулла толковал их как уловки, способы найти обходной путь, и принялся старательно избавляться от них. Следовало не оставить и единой щелочки, через которую мог бы пролезть будущий Марий. Честолюбие следовало подчинить строгим правилам. Каждая административная должность должна была иметь свой возрастной порог. Сулла, потративший третий десяток своих лет на охоту за шлюхами, воспользовался возможностью ограничить успехи молодых выскочек.

Согласно его законам, лицам, не достигшим тридцати лет, не позволялось выставлять свою кандидатуру на выборах даже самых младших должностных лиц. Так квесторство позволяло одержавшему победу кандидату в течение года быть помощником одного из более старших администраторов и набираться опыта, следуя его примеру. Некоторые квесторы могли даже получать конкретные и независимые обязанности в области управления финансами Республики, приучая себя к обязанностям и поведению облеченного властью лица. Это был важный этап обучения, поскольку служивший квестором гражданин после достижения им тридцать девятого дня рождения получал возможность претендовать на следующую, более почетную, должность претора. Будучи избранным на нее, он в течение года уступал в положении только самим консулам. Претор обладал вселяющими трепет полномочиями и правами: исполняя важные обязанности по контролю за соблюдением законов Римской Республики, он также имел право созывать заседание сената и председательствовать во время его дебатов. При Сулле, однако, истинная привлекательность преторства определялась тем, что оно теперь служило обязательным шагом по лестнице, ступени которой поднимались к самому консульскому чину. Этот сверкающий приз оставался на самой вершине. Конечно, взойти на нее суждено будет немногим, однако реформы Суллы преследовали такую цель — будущие победители в этом восхождении должны быть достойны своего положения. Таких скандальных карьер, как восхождение к власти младшего Мария, отныне быть не должно. Из квесторов в преторы, из преторов в консулы — такова будет теперь дорога к власти, не имеющая при этом обходных путей.

Законодательство Суллы явно отдавало предпочтение людям среднего возраста. Таковы были инстинктивные воззрения римлянина. Государственный деятель должен находиться в среднем возрасте. Греческие правители могли изображать себя слишком молодыми, однако на портретах времен Римской Республика чаще изображены морщины, редеющие волосы и обвисшие щеки. Отнюдь не случайно название традиционного органа управления Рима, сената, восходит к слову senex — «старик», как не случайно и то, что сенаторы предпочитали для себя титул «Отцы». Идеал собрания, богатого опытом и мудростью, и представляющего собой подобие тормоза для порывов таких безответственных элементов, как молодежь и нищая беднота, относился к числу дорогих для сердца консерватора. Согласно мифологии Республики, именно Сенат привел Рим к величию, к победам над Ганнибалом и над царями, к завоеванию мира. И Сулла, при первой возможности переступавший через мнение Сената, сделал восстановление власти этого органа главной целью своей карьеры.

Требовались срочные меры по восстановлению Сената. Гражданская война и проскрипции повергли августейший орган в состояние паралича. Сулла, чьим попечением в основном численность Сената сократилась примерно с трехсот человек до менее чем ста, принялся выдвигать новых членов с такой поспешностью, что после окончания его трудов Сенат сделался больше, чем когда бы то ни было в прошлом. Здание Сената торопливо заполнялось знатоками всех жизненных стезей — деловыми людьми, италиками, нажившимися на грабеже офицерами. Одновременно увеличивались возможности и для продвижения внутри самого Сената. Согласно реформам Суллы, число ежегодных преторств было увеличено с шести до восьми, квесторств — с восьми до двадцати, в осознанной попытке обеспечить регулярной приток свежей крови в верхи власти. Неудивительно, что родовая знать была возмущена такими реформами. Римский снобизм, однако, умел ставить новичков на место. Сенаторы, как и все прочее население Республики, были скованы железными правилами иерархии. Ранг определял порядок, в котором им предоставлялось слово, и младшие из сенаторов редко получали возможность открыть рот. Даже люди, являвшиеся откровенными критиками Сената, попадая в него, обнаруживали, что утратили возможность высказаться. По всей видимости, Сулла, о чьей щедрости к врагам сведений не сохранилось, решил, что некоторых противников мудрее перетянуть на свою сторону.

Кое-кто из них, конечно, остался все-таки за забором. К устремлениям толпы Сулла относился с презрением. Лица же, эти стремления представлявшие, воспринимались им с откровенной ненавистью. Восстанавливая власть Сената, Сулла выхолостил сущность трибуната с мстительностью, характерной для всех его вендетт. Он так и не забыл того, что Сульпиций был трибуном. Каждое ограничение власти трибунов производилось им как акт утонченной личной мести. Чтобы трибуны никогда более не могли выдвинуть законов против консула, как это сделал Сульпиций, Сулла вообще запретил им вносить законы на рассмотрение. Чтобы трибунат более не привлекал честолюбивых смутьянов, он лишил этот пост всех возможностей дальнейшего карьерного роста. С тонкой мстительностью Сулла запретил всем, кто занимал этот пост, выдвигать свою кандидатуру на более высокие административные должности. Квесторы и преторы могли мечтать о должности консула, но трибуны отныне — никогда. Их положение на общей лестнице стало ступенькой, ведущей в никуда. Сулла, как всегда, наслаждался местью.

Один из древних столпов конституции оказался разбитым вдребезги. Шокированы были даже консервативные сторонники Суллы в Сенате.[75] Никто еще не предпринимал подобный снос конституционных сооружений. Сам диктатор формулировал сущность своих реформ словом «реставрация», означающим возвращение к прежним порядкам. Однако менялась сама сущность Республики. Так происходило повсюду, куда Сулла обращал свой взор. Это можно было заметить по облику самого Рима. Сулла, неизбежно реагировавший на все провокации единственным, быстрым и убийственным ударом, скоро обнаружил такую же нетерпимость к ткани городской жизни, как к сторонникам Мария или трибунам. Недовольный городской теснотой, он просто отодвинул помериум, первым в римской истории предприняв такой шаг. С той же невозмутимостью он сравнял с землей тесное, но представлявшее историческую ценность здание Сената и перестроил его согласно пропорциям собственноручно раздутого Сената. Особой благодарности не проявили даже сами сенаторы. По прошествии десятилетий они все еще оплакивали первоначальное сооружение, освященное присутствием героев истории Республики, и сетовали на то, что «расширившись, оно как бы съежилось».[76] Сулла мог позволить себе отвечать на такие стенания пренебрежительным движением плеч. Святость обычаев сдерживала его только на Капитолии. Пусть храм Юпитера рассыпался пеплом, однако очертания его сохранились. На руинах поднялся новый храм, и гигантские колонны, которые Сулла предусмотрительно выкрал из Афин, светились внутри очертаний первоначального, священнейшего сооружения. Монументализм неловко пристроился на архаическом фундаменте. Диктатура Суллы едва ли могла соорудить себе более подходящий мемориал.