Охрим кинулся назад удержать в резерве хотя бы полусотню всадников. По всему полукругу оврага заплясали вспышки ружейного огня. Скоро они переместились в улицы. Штурм начался. Князев и Клешков, отведенные назад двумя конвоирами, молча смотрели, как вспыхивает и разрастается в городе сумятица боя. Вспышки выстрелов неслись уже из центра.

«Как там наши?» — думал Клешков и вздрагивал от жесточайшей тревоги.

 

Бубнич и Бражной следили с колокольни за боем в городе. Горели дома. Непрерывно сыпался огонь винтовок, дробно заглушали все звуки пулеметы.

— Не пора ли Сякина бросить в дело? — спросил Бубнич.

— Нет! — отрезал Бражной. — Дай-ка им прикурить!

И тут же пулеметчик на колокольне повел стволом. Там у исполкома сразу задвигались и начали отбегать темные фигурки, а пулемет вел и вел свою огненную строчку.

Бубнич повернулся к Бражному:

— Кажется, отбили атаку, пора самим атаковать.

— Рано. Гляди, что на флангах делается. Эскадрон у нас единственный резерв, — Бражной опять уставился вниз.

В узких улочках, где пропала атакующая группа Иншакова, усилился огонь, потом высоко взмыл крик. Скоро на площади появились отдельные фигурки, они поворачивались, стреляли и бежали к исполкому.

— Отбили! — ударил по каменному барьеру Бражной. — А ты: эскадрон, эскадрон!

— Стой! — прервал его Бубнич. — Тут дело, кажется, похуже, чем думаем!

Действительно, со всех сторон, не только с Румянцевской, по которой повел было атаку Иншаков, но и с боковых улиц на площадь выскакивали и бежали кучками красноармейцы. Бандиты сумели обойти красных на флангах. Теперь узлом обороны становились исполком, и колокольня.

— Гуляев! — крикнул Бубнич. — В монастырь! Передай Сякину: атака! Пусть гонит их в степь.

Выскочив на улицу, Гуляев впрыгнул в седло первой же попавшейся лошади и ударил коня каблуками. Конек был заморенный, но и ему передалась тревога всадника, он понесся галопом. Гуляев направил коня на плетень, проскакал чьим-то огородом, перепрыгнул поленницу и выскочил на улицу, ведущую к монастырю.

У ворот монастыря его задержали два всадника:

— Документы!

— К комэску! — ответил он.

Его отконвоировали к Сякину. В темном дворе в полной боеготовности стояла кавалерийская колонна. Сякин на вороном коне в белой папахе стыл в главе строя.

— Военком приказал: атаковать, — бросил Гуляев.

— Какая обстановка? — тронул поближе к нему коня Сякин.

— Конница ворвалась на площадь. Сейчас там все перемешалось, наши в исполкоме и церкви еще держатся. Если не отобьем, будет поздно.

— Эскадро-он! — запел Сякин, поворачиваясь в седле. — Ры-сью-у — арш!

Гуляев вместе с Сякиным вылетел из-под арки ворот. Сзади слитно и могуче работали копыта.

В дверях исполкома уже дрались врукопашную. Пулемет на колокольне молчал, зато другой пулемет так и сыпал из какого-то сада вверх свои горящие строки.

— Тачанки на фланги! — гаркнул Сякин. — Эскадро-он! Шашки к бою! Вперед!

Гуляев остановился рядом с Сякиным. На этот раз Сякин сам не орудовал шашкой, он слушал и смотрел, и от него во все стороны мчались связные. Мимо впереди цепочки пехоты пробежал бородатый Бражной, ободряюще крикнув: «Молодцом, Сякин!»

Рубка на площади кончилась быстро. Началось преследование. Пешие цепи красноармейцев продвигались к окраине. «Победа!» — подумал Гуляев.

— Победа! — сказал подошедший Бубнич и тут же обернулся. Дробный стук пулемета на секунду перекрыл крики бегущих, топот лошадей, скрип подвод. Гуляев непонимающе посмотрел на колокольню и, дернув коня, погнал его к паперти. Лошадь взвилась на дыбы и стала падать. Гуляев успел высвободить ноги из стремян и упал на корточки. Сверху тяжело дробила мостовую очередь за очередью. Гуляев пополз по паперти, добежал до самой колокольни, прижался к ее холодному камню. В чем дело? Пулемет с колокольни расстреливал все живое на площади. Лежал Сякин, лежал около него Бубнич, ржала раненая сякинская лошадь. Бились в постромках тачанок перепуганные кони, ездовые и пулеметчики, разметав мертвые тела, валялись около или в самих тачанках. А пулемет бил и бил.

Гуляев вынул наган, обошел колокольню и ступил в черный вход.

Сверху вдруг посыпались звуки многочисленных шагов. Гуляев влип в стену. Но тут они его обязательно встретят. Он вытянул вперед руку с наганом и вдруг вспомнил: в переходе от него на лестнице была дверца. Он не знал, куда она ведет, но другого выхода не было. Он неслышно побежал вверх и, прежде чем спускавшиеся с колокольни успели оказаться в том же пролете, заскочил за скрипнувшую дверцу. Вокруг был сплошной мрак.

— Быстрее! — кричал голос, в котором Гуляев обнаружил какие-то знакомые нотки. — Гоним их от исполкома, берем второй пулемет! Дормидонт, это твое дело!

— Слушаюсь! — громыхнул бас. Шаги протопали мимо. Их было довольно много, человек двадцать. Так вот оно, белое подполье! Как вовремя вылезли, сволочи. Гуляев оглянулся. Крохотная комната была освещена луной. По-видимому, она служила кладовкой звонарю. У окна стояла скамья, валялись на полу какие-то шесты, жерди, веревки. Оставаться здесь нечего было и думать. Гуляев прислушался.

На лестнице было тихо, только наверху грохотал пулемет. Гуляев толкнул дверцу и вышел в лестничный пролет. Наверху тяжело трясся пол, грохотали длинные очереди. Он вытянул голову, всмотрелся. На колокольне бродил лунный свет. На площадке в разных позах лежало несколько трупов красноармейцев, застигнутых выстрелами сзади. У пулемета, тесно припав друг к другу плечами, орудовали двое. Пулемет стрелял непрерывно.

— Вон тех ошпарь! — крикнул второй номер.

— Чего? — оторвался на секунду от ручек «максима» первый.

— Я говорю, вон тех, в садах!

Пулемет опять застучал, и тогда Гуляев, неслышно ступая, подошел почти вплотную и выстрелил четыре раза. Двое за пулеметом дернулись и сползли вниз. Гуляев окинул сверху панораму городка. По всей Румянцевской и около исполкома стреляли. Горели дома. Крыша исполкома тоже курилась занимающимся пламенем. Небольшая цепочка лежала искривленными звеньями перед исполкомом и перестреливалась с его защитниками.

Гуляев с трудом опрокинул назад обоих пулеметчиков и стал на колени, прилаживаясь к пулемету. В этот миг цепочка перед исполкомом по знаку человека в шинели вскочила и кинулась к дверям здания. В бежавшем впереди военном Гуляев скорее угадал, чем узнал Яковлева. Он потрогал рукой раскаленный ствол «максима» и, прицелившись, повел ручками. Тяжелое тело пулемета затряслись под его руками. Цепь людей, подбегавшая к дверям исполкома, сразу рассыпалась и заметалась, но Гуляев не оторвался от ствола, пока последняя из мечущихся фигурок не замерла на мостовой. Тогда он поднялся, утер локтем пот со лба и спустился по лестнице вниз. Он выскочил из двери и побежал по звонкому щербатому булыжнику мостовой. Из горящего исполкома выбегали люди, выносили носилки с ранеными, несли их на руках.

— Бубнич здесь? — спросил он первого попавшегося. Но тот жевал самокрутку и ничего не слышал.

Гуляев обежал всех вышедших. Один был знакомый, он подошел к нему. Ванька Панфилов, чоновец, сидел рядом с носилками.

— Иван! — позвал Гуляев, но тот даже и не посмотрел на него. Он непрестанно поправлял шинель, прикрывавшую кого-то на носилках. Гуляев наклонился: перед ним лежала Вера Костышева, секретарь комсомольской ячейки маслозавода. Лицо ее было строго и неподвижно. Гуляев всмотрелся, потом приложил щеку к ее рту. Вера была мертва. А Панфилов все накрывал ее сползавшим краем шинели, все заботился о своем секретаре.

Выстрелы на окраине не стихали, даже приближались.

— Отря-ад! — крикнул кто-то тонким знакомым голосом. — Стройсь!

Команда сразу обратила всех к действительности. Гуляев подбежал и пристроился к шеренге. Всего стояло человек двенадцать. Перед строем прошелся Иншаков. Он скомандовал:

— На Румянцевскую! — Стрельба там усиливалась.

— Товарищ начальник! — Гуляев выскочил из строя и нагнал Иншакова. — Там на колокольне пулемет, надо послать людей, оттуда можно любую точку просматривать.