— Вы сможете меня приютить? Пройдет, наверное, недели две, пока мы устроимся.

— Да, пожалуй, мы можем потесниться.

Пройдя через таможню, они зашли в гостиницу, и там Лоусона приветствовали его старые знакомые. Прежде чем удалось оттуда уйти, пришлось порядочно выпить и, когда они наконец выбрались из гостиницы и направились к дому Бривальда, оба были сильно навеселе. Лоусон заключил Этель в объятия. При виде ее он забыл все свои горькие мысли. Теща была рада его видеть, старуха — бабка Этель — тоже; пришли туземцы и метисы и уселись вокруг, глядя на него сияющими глазами. Бривальд принес бутылку виски, и все выпили по глотку. С Лоусона сняли европейскую одежду, и он сидел голый, держа на коленях своего темнокожего ребенка. Этель в широком платье сидела рядом. Он чувствовал себя, как возвратившийся блудный сын. Вечером он снова пошел в гостиницу и вернулся оттуда уже не навеселе, а совершенно пьяный. Этель и ее мать знали, что белые мужчины время от времени напиваются — от них следует этого ожидать. Добродушно посмеиваясь, они уложили его в постель.

Через несколько дней Лоусон начал искать работу. Он знал, что ему не приходится рассчитывать на место, подобное тому, какое он занимал до отъезда в Англию, но свой опыт он может применить в какой-нибудь торговой фирме и от этого, пожалуй, даже выиграет.

— В конце концов в банке капитала не наживешь, — сказал он. — Торговля — дело другое.

Он надеялся вскоре сделаться настолько незаменимым, что кто-нибудь возьмет его в компаньоны, и тогда ничто не помешает ему через несколько лет разбогатеть.

— Как только я устроюсь, мы найдем себе домик, — сказал он Этель. — Нельзя же все время жить здесь.

В тесном бунгало Бривальда все сидели друг на друге, и Лоусон никогда не мог остаться вдвоем с Этель. Везде толкались люди, и не было ни минуты покоя.

— Впрочем, поживем здесь, пока не найдем того, что надо. Торопиться некуда.

Через неделю он устроился в фирму некоего Бейна. Но когда он заговорил с Этель о переезде, она сказала, что хочет остаться на старом месте до родов. Она ждала второго ребенка. Лоусон попытался ее уговорить.

— Если тебе здесь не нравится, живи в гостинице, — заявила она.

Он внезапно побледнел.

— Этель, как ты можешь предлагать мне это? Она пожала плечами.

— Зачем нам свой дом, когда можно жить здесь? Он уступил.

Теперь, когда Лоусон возвращался после работы в бунгало, там было полно туземцев. Они курили, пили каву, спали или без умолку болтали. В доме было грязно и не прибрано. Его сын ползал по комнатам, играл с туземными детьми и слышал одну только самоанскую речь. У Лоусона вошло в привычку по дороге домой заходить в гостиницу и пропускать пару коктейлей, ибо, не подкрепившись спиртным, он не находил в себе сил провести долгий вечер в обществе добродушных туземцев. И все время — несмотря на то, что он любил Этель более страстно, чем когда-либо, — он чувствовал, что она ускользает от него. Когда родился ребенок, он предложил Этель переехать в свой дом, но она отказалась. После пребывания в Шотландии она с какой-то неистовой страстью привязалась к своему народу и самозабвенно предалась туземным обычаям. Лоусон стал пить еще больше. Каждую субботу он ходил в Английский клуб и напивался до потери сознания.

В пьяном виде он становился сварливым и однажды крупно повздорил со своим хозяином. Бейн выгнал его, и ему пришлось искать себе другое место. Недели две или три он не работал и, чтобы не оставаться дома, сидел в гостинице или в Английском клубе и пил. Миллер, американец немецкого происхождения, взял его к себе в контору из чистой жалости. Однако он был человек практичный и, несмотря на то, что Лоусон обладал большим опытом в финансовом деле, без всяких колебаний предложил ему более низкое жалованье, чем тот получал на прежнем месте, зная, что обстоятельства заставят Лоусона согласиться. Этель и Бривальд ругали его за это, потому что Педерсен, метис, предлагал ему больше. Но Лоусон и слышать не хотел о том, чтобы подчиняться метису. Когда Этель начала ворчать, он в ярости выпалил:

— Я скорее сдохну, чем стану работать на черномазого.

— Не зарекайся, — отвечала она.

И через полгода он вынужден был пойти на это последнее унижение. Страсть к спиртному постепенно брала над ним верх, он часто напивался и небрежно исполнял свои обязанности. Миллер не раз предупреждал его, но Лоусон был не такой человек, чтобы спокойно выслушивать замечания. В один прекрасный день в разгар перебранки он надел шляпу и ушел. К этому времени его репутация была уже всем известна, и никто не хотел нанимать его на службу.

Некоторое время он слонялся без дела, а потом его свалил приступ белой горячки. Придя в себя, пристыженный и больной, он не мог больше противостоять беспрерывному нажиму и отправился просить места у Педерсена. Педерсен был рад иметь в своей конторе европейца, к тому же познания в бухгалтерии делали Лоусона очень полезным работником.

С этого времени Лоусон быстро покатился по наклонной плоскости. Европейцы обращались с ним подчеркнуто холодно. Окончательно прекратить с ним всякое знакомство им мешала только презрительная жалость, да еще страх перед его пьяным гневом. Он стал страшно обидчив и то и дело воображал, будто его хотят оскорбить.

Лоусон жил теперь постоянно среди туземцев и метисов, но уже не пользовался престижем европейца. Туземцы чувствовали его отвращение к ним, и их злило, что он все время подчеркивает свое превосходство. Теперь он ничем не отличался от них, и они никак не могли понять, чего ради он чванится. Бривальд, прежде услужливый и подобострастный, теперь всячески выказывал ему свое презрение: Этель прогадала. Начались безобразные сцены, и несколько раз дело доходило до драки. Когда завязывалась ссора, Этель становилась на сторону своих родных. Они предпочитали, чтобы Лоусон напивался: пьяный он лежал на кровати или на полу и спал тяжелым сном.

Вскоре он почувствовал, что от него что-то скрывают.

Когда он возвращался в бунгало, чтобы съесть жалкий ужин, наполовину состоявший из туземных блюд, Этель часто не бывало дома. Если он спрашивал о ней, Бривальд отвечал, что она ушла в гости к подруге. Однажды он пошел за нею в тот дом, куда, по словам Бривальда, она отправилась, но ее там не оказалось. Когда Этель вернулась, Лоусон спросил, где она была, и она ответила, что отец ошибся — она ходила к другой подруге. Но Лоусон знал, что она говорит неправду. В нарядном платье, с сияющими глазами, она была очень хороша.

— Ты, моя милая, эти штучки брось, а не то я тебе все косточки переломаю, — сказал он.

— Пьяная скотина, — с презрением отвечала Этель.

Ему показалось, что миссис Бривальд и старуха бабка бросают на него хитрые взгляды, а необычное дружелюбие Бривальда он объяснял тем, что тесть радуется случаю над ним посмеяться. Подозрительность его все росла, и он вообразил, будто европейцы с любопытством на него поглядывают. Когда он появлялся в холле гостиницы, внезапное молчание, воцарявшееся в обществе, убеждало его в том, что он был предметом разговора. Что-то происходит, и об этом знают все, кроме него. Лоусона охватила бешеная ревность. Он решил, что у Этель роман с кем-то из европейцев, и принялся внимательно изучать одного за другим, но не обнаружил ничего, что могло бы дать хоть какую-нибудь нить. Он был совершенно беспомощен. Не эная, кого подозревать, он с маниакальным упорством искал, на ком бы выместить свою ярость. Однажды вечером, когда он одиноко сидел в холле гостиницы, к нему подсел Чаплин. Чаплин был, пожалуй, единственным человеком на всем острове, кто питал к нему симпатию. Они заказали вина и некоторое время болтали о предстоящих скачках. Потом Чаплин сказал:

— Придется раскошеливаться на новые наряды.

Лоусон усмехнулся. Миссис Чаплин сама распоряжалась деньгами, и потому, если ей вздумается по случаю этого события сшить себе новое платье, она вряд ли станет просить денег у мужа.

— Как ваша хозяюшка? — любезно спросил Чаплин.