Годун влез на печь и закрыл дымоход. Когда спускался, на нижней ступеньке без нужды постоял несколько минут. Потом, уже сойдя на пол, оглянулся на плотно прикрытую дверь, снял с себя кепку и как-то торопливо, но истово несколько раз перекрестился. При этом он имел такой вид, что будто он ворует что-то и боится быть застигнутым врасплох.

— Ну… прощай, — буркнул он, вытирая кепкой пот с лица, как после тяжелой работы. И вяло, как-то нерешительно добавил: — Прощай… пока.

Крепко хлопнул дверью, будто на веки вечные хотел забить ее, и вышел в сени.

А через полчаса Годун, раскланявшись с набежавшими соседями, уже с бодрым праздничным видом, с гордо поднятой головой, развевая подолом рубахи и бородищей, вел под уздцы лошадь в направлении нового колхозного дома, покрикивал на босоногих ребят, гурьбой катившихся вслед за подводой и впереди нее, и, лукаво усмехаясь, посматривал на Прасковью, на «невесту с приданым», как величал ее.

А Прасковья, тоже уже с сияющим лицом, взгромоздилась на сундук, уложила на колени неимоверно визжавшего, ощетинившегося от испуга поросенка и, поглаживая его, уговаривая не скулить, приветливей обычного здоровалась со встречными.

В эту ненастную и дождливую ночь Тихону было не до сна. Тревожные и неотступные мысли ни на минуту не давали ему покоя. Не давали ему покоя и тараканы, которые тучами носились вокруг него по захламленному чердаку.

Лежа на разостланной дерюге и прислушиваясь к шуршанию дождя о крышу, он перекидывался с боку на бок, безотрывно курил и втихомолку матюкался. Снова и снова — уже в который раз! — начинал прикидывать в уме: не ошибся ли он в своих расчетах? Как могло получиться это? Куда «она» могла деться? Ведь все здесь, кажется, так просто и понятно, что и ошибиться-то нельзя.

«Дом был шестнадцати аршин на двенадцать, — шептал он, стряхивая со щеки что-то скользкое и неуловимое, — значит, одиннадцать моих шагов. Семь саженей от угла дома во двор, к погребцу — четырнадцать шагов. Да от угла до груши самое многое — три шага! И выходит… двадцать восемь шагов… Хм! Как же так! А вчера я насчитал двадцать шесть». И Тихон опять начал пересчитывать.

.. За два дня до раскулачивания Ветровы, пронюхав об этом, всю долгую и темную осеннюю ночь, до самой зорьки работали у себя во дворе. Работали до пота, в две лопаты — Тихон и его отец. Посреди двора вырыли глубоченную яму и на веревках спустили в нее обитый жестью сундук.

В сундуке этом спрятали лучшую и дорогую одежу, какая у них имелась: праздничные жениховские наряды Тихона, наряды его отца, женские добротные платья, густо пересыпанные нафталином. В уголке сундука улегся и денежный сверток, туго перетянутый платком. Они все-таки успели сплавить пару лошадей, быков, кое-что из мелкого скота; да и без того деньжата у них не переводились.

Яму нарочно вырыли посреди двора, на открытом месте, где искать ее никому и в голову не придет. Тихон твердо помнит, как отец отмерил от угла дома семь раз саженью, разгреб ногой мусор и сказал: «Вот тут, начинай!»

А вчера ночью, когда Тихон тайно ходил на свое подворье, он целый час бился, разыскивал это место и никак не мог найти. Где бы ни ударял лопатой — везде звенел нетронутый грунт. Он бы, конечно, легко нашел яму, если бы подворье было прежним. Узнал бы просто на глаз, без всяких примериваний — каждый комочек он помнит. Но в том-то и беда его, что все на подворье теперь стало по-иному: не было ни прежнего дощатого забора, ни сараев, и самый дом стоял уж на другом месте, хотя примерно там же. Да и дом этот был совсем не тот, что у Ветровых: раза в два больше и окнами на улицу. А тут, как на грех, уже переселились в него. Ходил вчера подле него Тихон, постукивал лопатой и все время караулил двери, вскидывал на них глаза.

Когда в улицах прогорланили первые петухи и приутих, дождь, Тихон поднялся с постели, оделся во все черное и украдкой, чтоб не потревожить Марью, спустился с чердака. В углу сеней ощупью разыскал железную лопату, неслышно открыл дверь и вышел за ворота.

На улице было душно и тихо. Где-то далеко на западе едва слышно погромыхивал гром. Редкие изломы молний на мгновенье синё освещали дорогу. Было так темно, что Тихон не видел даже в руках лопаты. С бугра по переулку журчал ручей. Под ногами расползалась липкая, вязкая грязь. Тихон широко шагал по улице, чавкал сапогами по лужам.

Проходя мимо Наташиной хаты, подкрался к окну и подставил ухо. Услышал бульканье капель с крыши, редкое и очень звучное, как показалось Тихону, и далекое протяжное завывание собаки, а может, и волка — где-то за хутором, в поле. Таким призывным басовитым воем волчица скликает волчат.

Тихону вдруг стало жутко от сознания того, что ему нельзя даже показаться на люди, и он, судорожно шаря рукой, нащупал под рубахой рукоять финского ножа в чехле — своего постоянного спутника. Вглядываясь в улицу, хотя и ничего не было видно, он уже шагнул от окна, как неожиданно почудилось ему, что в хате засмеялась Наташа, тихо так и радостно.

«Неужто Сергей тут?..» И Тихон распахнул у рубахи ворот — ему стало жарко и душно. Напрягая слух, он еще раз придвинулся к окну. Но в хате стояла немая тишина, будто никого и не было в ней. «Должно, показалось мне». Тихон облегченно вздохнул и зашагал дальше.

Его непреодолимо тянуло к Наташе, но сейчас, оборванный и нищий, он не мог к ней пойти. Он сделает это завтра или послезавтра, когда будет иметь деньги и свои праздничные наряды. Пускай она не думает, что он стал побирушкой. Кстати, и ей захватит что-нибудь из сундука в подарок.

Чтоб миновать колхозные амбары и ретивого сторожа, на которого Тихон вчера едва не напоролся, не зная ни об этом стороже, ни о появившихся здесь амбарах, он перепрыгнул через ручей и свернул в глухой, забурьяневший переулок.

Впереди послышалась негромкая песня, и смутно, замаячила фигура. Тихон отскочил к канаве. Кто-то, идя по переулку, торопко и легко подскакивал, размахивал руками и бубнил одно и то же: «Плыть молодцу неделече, плыть молодцу недале-ече…» Видно, запоздавшей паренек возвращался со свидания.

— Вот гвоздану по башке лопатой — и поплывешь в канаву! — зашипел Тихон. Его охватила слепая ненависть к этому неузнанному пареньку. «Гуляет, сволочь, веселится, ровно бы ничего и не случилось в жизни. А тут…» Он подождал, пока этот весельчак прошуршал мимо него по бурьяну, и выкарабкался из канавы.

Подойдя к новому колхозному дому, Тихон медленно обошел вокруг него, оглядел окна, закрытые двери. Хотел было запереть их снаружи, но раздумал. Ничто, казалось, не внушало опасений, и он спокойно опустился на пенек, огляделся.

Как и вчера, никак он не мог сейчас на глаз определить: где же тут яма? Когда-то посреди двора стоял высокий костер слег — яма была саженях в трех-четырех. Теперь и в помине нет этого костра. Неподалеку от ямы, шагах в семи, стояла кухня. Теперь и кухни этой нет. Двор будто чужой стал: неуютный и громадный. «Вон только груша, кажись, на месте стоит. А может, и грушу пересадили?» Тихон встал с пенька и подошел к ней.

«Вот тут был угол дома, — вспомнил он свои расчеты, — шестнадцать аршин — сторона дома. Семь саженей от того угла… Так и есть: двадцать восемь шагов». Стараясь ровнее расставлять ноги, он начал отсчитывать: «восемь… двенадцать… двадцать один…» На двадцать шестом шагу вдруг стукнулся коленкой о фундамент нового дома и уперся в стену. «Неужели?.. — в груди у Тихона заныло. — Неужели под домом?»

Тяжело пыхтя, он почти рысью вернулся к груше, прилег на землю: «Не забрал ли вправо?» Но нет: линия, по которой мерил, шла ровно, ни влево ни вправо не отходила. Вздрагивая от нервного озноба, Тихон еще раз отмерил и еще раз уперся в стену уже на двадцать пятом шагу.

«Как есть — под домом…» Он лег в лужу, которую вгорячах не заметил, и просунул под фундамент голову. Фундамент, еще не обнесенный завальней, был низкий, и Тихон с большим трудом подлез под него на животе. Запахло сосновой щепой и глиной. Тихон не мог даже повернуться там — где уж тут яму искать! — и он по-рачьи пополз назад. В это время загремела дверь, и кто-то вышел во двор. Тихон подтянул ноги, затаил дыхание. Под фундамент, где он лежал, на минуту прожурчало, послышался громкий басовитый зевок, и дверь опять загремела.