День выпал на редкость теплый, солнечный. С камышовой крыши амбара четко вызванивала капель, шуршали осыпающиеся сосульки. На ветках раины прыгали нахохленные воробьи, щипали друг дружку и без умолку чирикали. Пахло весною: талым снегом, курящимися кучами навоза и соломы, а от садов — тончайшим смолистым испарением. По улице гурьбой сновали подростки, травили собак и боролись в обнимку. По ухабистой дороге изредка ныряли сани-розвальни, и в них полно детишек. На все лады пищали они всяк свою песню, напоминая цыплят в гнезде. Федор, неторопливо шагая, посматривал по сторонам, лущил семечки и поплевывал.

Подходя к Морозовым, он увидел, что Пашка распахнул ворота и вывел пару впряженных в козырьки лошадей. Дуга — в ярких полосках материи, зеленых и красных, навитых вкось. Под дугой — малюсенький, чуть слышный колокольчик. В козырьках теснились девушки.

— Скорей, Федор, скорей! — кричал Пашка, взбираясь на козлы.

— Чего это вы вздумали? — спросил Федор.

— Это вон они, — и Пашка кивнул на сестру.

В дубленой шубке, с курчавой опушкой на воротнике и полах, Надя полулежала среди девушек, и локоть ее уютно покоился на Фениных коленях. Из-под голубой каемки платка на Федора смотрели ее искрящиеся смехом глаза. Федор пристально заглянул в эти глаза, и с него сразу же спала какая-то тяжесть. Пожав девушкам руки, он обменялся с Надей улыбками и вскочил на козлы. Ему не терпелось остаться вдвоем с ней, поговорить, но как избавиться от компании? Пашка опоясал лошадей кнутом, направил их на дорогу и покачнулся к Федору:

— Ты слыхал, паря, чего атаман удумал?

— Нет, не слыхал. А что?

— Говорят, из Михайловки три ведра водки привез. Во, паря! Хочет, чтоб на кулачках ныне цокнулись, как бывало. А то, мол, старичье повесило носы. Вроде самых ядовитых водкой будет угощать, ей-бо! Вот житуха! Теперь бородачи дуром полезут, отбоя не будет. И скачки вроде тоже.

— Ну-к что ж. Посмотрим. — Федор, поворачивая голову и наклоняясь, заглядывал в козырьки.

На Большой улице — центральной в хуторе — стали чаще встречаться подводы, всадники. Несколько парней гарцевали на подседланных конях. Престарелый казак, как видно выпивши, в одной гимнастерке, без шапки мчался, стоя в седле, — сверкали лампасы, развевался чуб. Его нагонял другой, помоложе; держась за переднюю луку, он прыгал на галопе с коня, перекидывал через него свое послушное тело справа налево и обратно. Ребятишки тучами носились из конца в конец, улюлюкали, свистели и градом снежков осыпали всех проезжающих.

Федор еще издали увидел Трофима на породистом скакуне. Седло дорогое, уздечка в блестящем ракушечном наборе. Удерживая на месте коня, он зубоскалил с девушками, окружившими его толпой. Но вот он отделился от них и, покачивая плеткой, шагом поехал по улице. Поравнялся с козырьками, сердито взглянул на Федора, затем на Надю и отвернулся, сделав вид, что не заметил их, хотя чуть не зацепился стременем за оглоблю. «Какая молодчина Надя, ну что за молодец! — возликовал Федор. — Не иначе как вчера чего-нибудь… Одернула его». Он посмотрел на Надю благодарным взглядом, и она, словно поняв его, ответила улыбкой.

— Федька Парамонов, будешь узелки ловить? — крикнул, подъезжая, белобрысый, добродушный паренек, сосед Федора, — Бери жеребца, если хочешь. А то у меня не выходит.

— Какие узелки?

— Да там атаман бросает, игру учинил. Бери, коль согласен.

Ну конечно, Федор согласен. После сделанного открытия усидеть ли ему на козлах! Теперь бы доброго коня да через барьеры! Но он все-таки повернулся к Пашке, как бы спрашивая общего согласия, — ведь они кататься выехали. Тот одобрительно кивнул. Федор сбросил с себя шарф, перчатки и, подойдя к коню, легко вскочил в седло.

Подле правления, на плацу, атаман устроил состязания. Всячески стараясь поднять дух казаков, приунывших за время войны, он не пожалел ради масленицы полсотни рублей из хуторской казны для лучших джигитов и кулачников. На дорогу он бросал носовые платочки с завязанными в уголках монетами. Платочки эти нужно было подхватить с коня на карьере. Саженях в семидесяти от правления сгрудились с десяток всадников. Когда подъезжал к ним Федор, от них оторвался не очень ловкий седок на приземистой лошадке. Федор усмехнулся, узнав в нем деда Парсана. «Вздумал на старости лет. Выпить не терпится». Дед Парсан направил лошадь, приосанился и, желая блеснуть удалью, выпустил повод. В нескольких саженях от платочка он рывком перегнулся, выбросил руку, но потерял равновесие и нырнул с седла. Чиненый, с губастой подметкой сапог застрял в стремени, и дед, болтая бороденкой, потащился по снегу вслед за лошадью. Под дружный во всю улицу гогот лошадь остановили, высвободили деду ногу; тот вскочил, встряхнулся — и как ни в чем не бывало.

— Ну как, показал, дед, гимнастику? — подсмеивался Латаный.

— А чего ты скалишься, как кутенок! — огрызнулся дед и, приплясывая, пятерней выскребывал из бороденки снег. — Я старик, да не боюсь полиховать трохи, тоску разогнать. А ты молодой, да что из тебя толку! — И перед носом Латаного дед поддернул брючишки, выражая этим полное к нему презрение.

Платочек подхватил молодой казак, скакавший вслед за дедом. «А, пожалуй, зря я ввязался, — струсил Федор, — конь неизвестный, кто его знает. Полохнется как раз — стыда не оберешься». Но вспомнив, что за ним теперь следит Надя, он отпугнул эти мысли и ладонью похлопал жеребца по золотистой шее. «Не подгадь, дружок, вывези». Подбористый полукровок тряхнул маленькой точеной головкой, застрочил ушами и насмешливым глазом покосился на Федора.

Атаман бросил новый платочек. Проскакал один, другой, третий всадник, а платочек все лежал. Дошел черед и до Федора. Он насунул поглубже шапку, выравнял повод и двинул коня каблуком. Жеребец вытянулся, взял с места в карьер. Федор припал к луке и почувствовал, как хмель задора иглами прошел у него по жилам. Перед глазами мелькнула пестрая шеренга людей, словно бы с одним вытянутым лицом, ражий седобородый атаман при медалях во всю грудь и насеке, зеленые ставни окон правления… Но взгляд Федора был прикован к распростертому на снегу платочку. Он стремительно летел к нему навстречу, и ветер полоскал его синеватые уголки. На мгновение Федор как будто упал с лошади. Смушковая шапка его далеко отскочила, густые в черном отливе волосы рванул ветер. Но вот он, как пружина, изогнулся, выпрямился и снова очутился в седле. Платочек трепыхался в его пальцах.

Атаман усложнил игру. Вместо платочка он бросил на дорогу засургученную бутылку с водкой. Дед Парсан с великим вожделением глянул на нее и завздыхал:

— Ах, мать честная! Устарел я… Ни в жисть бы не утерпеть!

— Куда уж тебе! — Латаный, как тень, не отставал от него. — Ты бабу на печке и то не поймаешь.

— Изыди, поганец! — дед Парсан затрясся в ярости и замахнулся концом повода. — Что прилип, как репей к хвосту. Потяну вот через лоб!

Латаный захохотал, мерцая на солнце бордовой щекой, и попятился в толпу.

Несколько всадников тут же выехали из строя. Остались только шесть человек. Первый раз все шестеро проскакали впустую. Федор только сдвинул бутылку: едва поднятая с места, она тут же выскользнула из руки. Зато во второй раз под крики и свист одобрения он уже не выронил ее.

Гордый своим успехом, Федор вручил жеребца хозяину и подошел к козырькам.

— Гульнем вечерком? — сказал он, мигнув Пашке, и бросил бутылку на козлы.

— Молодец, Федор! — похвалил тот и сунул бутылку в карман. — Гульнем, приходи, кума, косоротиться! А пока садись, а то девки заскучали.

— Эх, никудышная масленица! Ну что это за скачки! — II тоскующими глазами Федор поводил по сторонам, — Тюха да матюха, ни одного доброго казака. Дед Парсан за главнокомандующего. То ли было прежь, до войны!..

— Ну ладно, было, да сплыло. Садись! — Пашка дернул вожжи и хлестнул лошадей.

Он немилосердно гнал их, дразнил кнутом собак, гикал на встречных и правил по самым глухим, бездорожным закоулкам. Пашка испытывал большое наслаждение от того, что сани, мечась из стороны в сторону и подпрыгивая на ухабах, в любую минуту могли свалиться набок. Визги перепуганных девушек только раззадоривали его.