И такая многолетняя хроническая вина — она хуже короткого преступления, потому что перед преступлением легче ужаснуться — и удержаться, остаться незапачканным. Хроническая же вина пропитывает всю жизнь, как жир бумагу, от нее не очиститься, не отбросить от себя — разве что вместе со всем прошлым, со всей жизнью…

Виноват он сам… Виноват он сам… Виноват уже много лет…

И тут Вячеславу Ивановичу почудилось, что он уловил мысленный сигнал тревоги. Он натянул поспешно полосатые пижамные брюки вместо привезенных Альгисом городских — сообразил, что легче будет пройти внутрь в казенном, — накинул белый халат, сверху зеленое пальто, тоже от Альгиса… И выбежал. Он бежал по пустынному Невскому, бежал легко — если бы сейчас имела хоть какое-то значение его тренированная легкость бега!

В приемном отделении никого не было, кроме храпевшей на топчане санитарки. Наверху, в родильном зале, свет был притушен — Вячеслав Иванович испугался, что свет притушили, потому что уже не нужен, уже все… Но нет, Алла лежала в своей одинокой кровати у стены — словно на берегу океана. Дышала. Спала. Рядом на стуле сидя дремала Таня. И никого больше. Уехала бригада, отставлены штативы с лекарствами, не тянутся к Алле шланги от них…

— А?.. Кто? — Таня очнулась, услышав шаги.

— Ну что? Моча пошла?

— Это вы… Нет.

— Значит?..

Таня опустила голову.

Вячеслав Иванович принес стул и уселся рядом.

Странное наступило состояние: Вячеслав Иванович знал и не знал одновременно — знал, что надежды больше нет, и словно бы отключал это знание, отключал и надеялся. Только такое знание-незнание и давало возможность ждать, жить. Ведь виноват он сам — и что мелкие вины здешних врачей перед его виной!

Вдруг возникла эффектная заведующая. Таня вскочила и начала докладывать. Вячеслав Иванович не прислушивался— что обнадеживающего она могла сказать… Потом зазвучал резкий решительный голос заведующей:

— Надо переводить! Надо немедленно переводить!

Сейчас я договорюсь.

Вячеслав Иванович очнулся:

— Что? Что она?

— Будут переводить на искусственную почку.

— Я же говорил!.. Значит, можно!.. Это куда?

Надежда подхватила и понесла.

— Сейчас… Вот подключат… Очистится кровь… Искусственная моча…

— Это в ГИДУВ, — коротко сказала Таня, будто и не слышала его бессвязного ликования.

Алла спала, все спала. Ну и хорошо, пусть проснется, когда начнет работать искусственная почка. Во сне постаревшее лицо было хоть спокойным… Но оно снова помолодеет, снова помолодеет!

Снова появилась заведующая, осмотрела Вячеслава Ивановича критически:

— Раз вы здесь, хоть помогите с носилками. У нас плохо с санитарами.

— Ну конечно! Еще бы! Я и один!..

В коридоре, когда проносили носилки, он увидел плачущую Таню. И чего она плачет, когда все будет хорошо, когда вот скоро включат искусственную почку, которая, наверное, похожа на космический аппарат!

Носилки по рельсам вкатили в машину — чем-то Вячеславу Ивановичу не понравились эти рельсы, что-то смутно напомнили, — другой санитар, с которым вместе он нес Аллу, уселся впереди с шофером, Вячеслав Иванович поместился в фургоне, счастливый, что никто не оспаривает у него место рядом с Аллой. Та тихо дремала. Кажется, ее чем-то укололи перед самым отъездом. За матовыми окнами не разобрать было улиц, по которым ехали.

Но ехали недолго. Машина остановилась, откинулась задняя стенка фургона, тот другой санитар резко катанул носилки — но тут как бы запнулся, что-то пробормотал и катанул их назад. Скоро появился еще человек в белом халате, зашел в фургон через боковую дверцу мимо Вячеслава Ивановича, посмотрел, оттянул Алле веко и закричал на Вячеслава Ивановича:

— Вы что привезли?! Что, я спрашиваю?!

Что... Тут только Вячеслав Иванович понял, что Алла спит слишком спокойно.

А виноват во всем он один!

Лицо Аллы словно бы вернулось в естественный свой возраст — разгладилась кожа, исчезла желтизна. Но больше не казалось, что она спит: возвращавшаяся красота пугала безжизненностью, мраморностью.

Но ведь виноват во всем он один!

И тут Вячеслав Иванович явственно ощутил, что невозможно вынести огромность вины, что вина пропитала всю его жизнь, как масло бумагу, и очиститься можно только одновременно: от вины и от жизни.

Это осознание принесло облегчение. Стало все ясно

впереди: он все сделает как можно лучше — похороны, памятник. А потом… А потом тихо, незаметно…

— …К вам переведена, вот и берите в свой морг! — Это кричал другой санитар.

— Чего к нам, когда не наша. Мы не принимали! А это кричал здешний человек в белом халате.

— Не принимали. Везите назад!

— Так там и взяли. Оттуда она выписанная. Вот!

И направление, и паспорт!

Виноват во всем он один… Но он все сделает, а после очистится — и от вины, и от себя самого. Подошел запыхавшийся другой санитар.

— Поехали в Боткинскую! Как уличная смерть!

Снова ехал фургон, и не разобрать за матовыми стеклами, по каким улицам.

Да, виноват во всем он один. Уже много лет виноват. Ну что ж, надо платить по счетам… Он где-то слышал эту фразу — или читал. Не в том же «Графе Монте-Кристо»? Неважно. Важно, что правильная фраза. Надо платить по счетам! Ну что ж, он заплатит, раз виноват.

Машина остановилась, снаружи откинули заднюю стенку, заглянул приземистый человек и закричал с неприличной веселостью:

— Кого еще к нам? Жильца или жилицу?

— Жилицу, — послышался голос другого санитара.

— Старушку или молодицу? — не унимался приземистый.

— Молодицу.

— Ну, удружили! Когда молодица — родня не скупится! — И тем же скоморошьим голосом закричал на Вячеслава Ивановича: — Чего сидишь? Давай ее к нам в чистилище!

Пошлый рифмач так никогда и не узнал, как близок он был если не от гибели, то от инвалидности — наверное. В мозгу Вячеслава Ивановича произошло как бы короткое замыкание, подобное тому, когда он ткнул спичкой в задний карман Царя Зулуса, — сейчас бы он вцепился прямо в горло, извергавшее непристойности, но даже в беспамятстве продолжала с настойчивостью отбойного молотка бить и бить одна мысль: виноват во всем он один! — и замыкание разорвалось, он молча вылез и взялся за ручки носилок.

— Чего-то не в себе парень. Новенький, что ли? Не привык? Хочешь малышку засосать? Привыкнешь — полюбишь. Мертвецы — они нам кормильцы и поильцы!

Вячеслав Иванович автоматически шагал, глядя в спину другому санитару. Открылась дверь — и они вступили в чистилище, отравленное отвратительным запахом. Такой же когда-то довел до обморока половину девчонок, когда в училище их водили на мясокомбинат. Запах этот означал окончательность и отвратительность смерти— и пусть не говорят Вячеславу Ивановичу, что смерть похожа на сон, что она кого-то с кем-то примиряет… Отвратительный распад, и больше ничего! А виноват во всем только он! Он столкнул Аллу сюда, в зловонную преисподнюю! (Они и точно шагали вниз по ступенькам.) Ну что ж, он за это ответит, заплатит…

Свежий воздух на улице напомнил ему, что, прежде чем ответить и расплатиться за свои вины, нужно все сделать в память Аллы. Памятник… Пусть скульптор вылепит памятник! Из белого мрамора. Нужно спросить у Ракова, какой скульптор может. Ведь Алла умерла, давая жизнь, — и пусть скульптор изобразит ее уже по пояс в земле, но поднимающей на руках ввысь ребенка!.. Нет, нельзя живого ребенка на кладбищенский памятник — лучше птицу как символ жизни!..

Машина ехала обратно в Скворцовку, Вячеслав Иванович хотя и не видел сквозь матовые стекла, по каким улицам они едут, сообразил, что не так уж здесь далеко дом, где жила Алла. Больше не живет и никогда жить не будет… И тут он сообразил, что Зинаида Осиповна еще ничего не знает. Надо ей сказать.

Комната, в которой он еще накануне переодевался, была отперта. Он взял свою одежду, стыдясь сочувственных взглядов старушки: чего сочувствовать, если он один во всем виноват! Или показалось, что взгляды сочувственные?! Откуда старушке знать, что Аллы больше нет… Старушка не спросила, он не сказал. Но и Таня не знает еще. А она-то имеет право узнать.