— Что ты знаешь! Да там, если хочешь знать, сахарные реки текли.

— Ну и что? А знаешь, сколько сахару нужно на день такому городу? Если и лежало тонн пятьдесят, ничего бы не изменило. А расплавить эти же пятьдесят тонн — потечет тебе река!

— Что ты мне высчитываешь! Люди-то знали! Землю потом эту бадаевскую копали для себя и на рынке продавали.

Вячеслав Иванович помнил, что спорить с женщиной— занятие бессмысленное, но все-таки не удержался:

— Да ты сравни: сколько нужно городу — и чего там в земле накапывали! Все равно как для одного человека сто тысяч — богатство на всю жизнь, а для городского бюджета — вроде десяти копеек.

— Люди-то знали! Спроси кого хочешь: не сгори склады, и твои бы сейчас жили, и моя Виолетточка.

Это уже показалось личной обидой.

— Ты моих не тронь! Они честно жили и честно умерли, не как твой мародер этот, которым ты восхищаешься!

— Да кто же говорит… Господи… Да разве я…

— Вот именно, что ты! Говорить с тобой! И объедков твоих не нужно!

Вячеслав Иванович швырнул мешок с огрызками и ушел, не слушая извиняющейся скороговорки тети Жени.

Стал резать картошку соломкой, чтобы успокоиться— так хорошо еще, что палец не отхватил.

А успокоился в конце концов на тех же мыслях: о родных, о дневнике, о рассказе брата, о его шахматном анализе… Да, об этом анализе, о новом найденном ходе! Ведь последняя приписка — она как завещание. И прямой долг Вячеслава Ивановича — исполнить завещанное братом. Чтобы не пропала его идея, чтобы найденный ход был сделан в каком-нибудь крупном турнире, был замечен! Возможно, тогда о Сереже напишут в шахматном журнале, вариант назовут «системой Сальникова»! Только нужно подумать, кому отдать записи брата. Ботвинник больше не играет. Конечно, можно послать Карпову, но было бы естественнее, чтобы найденный во время блокады вариант применил ленинградец! И тут Вячеслав Иванович очень кстати вспомнил приятный факт, что ленинградский школьник недавно стал чемпионом мира среди младших юношей. В шестнадцать лет. И самое поразительное — фамилия его Салов! Вот он и есть самый законный наследник Сергея Сальникова.

Вячеслав Иванович выбрал время и вышел в зал поговорить с метром Сергеем Ираклиевичем: тот считался высшим шахматным авторитетом не только что здесь, в «Пальмире», но чуть ли не во всем управлении. Ну и знает всех на свете, «весь Ленинград», как любит сам повторять. Ради появления в зале Вячеслав Иванович снял халат и колпак, накинул пиджак, — иначе начнутся пьяные приветствия: «Эй, шеф! Присядьте, за ваше здоровье!» Вячеслав Иванович не любил клиентов с купеческими замашками.

Сергей Ираклиевич стоял около буфета и обозревал зал, как поле битвы. Оркестранты, к счастью, отдыхали: в сегодняшнем настроении их грохот был бы особенно неприятен Вячеславу Ивановичу. Буфетчик Арсений, любивший, чтобы его называли коротко на английский манер Арсом, перегнувшись через стойку, что-то подобострастно говорил метру. Вячеслав Иванович без стеснения прервал Арса:

— Серж, тут к тебе вопрос не по службе, а как к нашему Капабланке.

Метр и правда похож на постаревшего, оплывшего Капабланку — когда-то был красавцем, рассказывала тетя Женя.

Сергей Ираклиевич выслушал со снисходительным видом, но Вячеслав Иванович не обижался: знал, что на работе у метра всегда такой вид, словно он надевает снисходительную маску вместе с фраком.

— Да-да, этот Салов неплохой мальчик. Время покажет, сам-то я во всех этих вундеров и киндеров не

очень верю. Но неплохой мальчик. Тебе надо к его тренеру; к Вене Кондрашову. Сейчас я тебя научу. Сейчас

он, не знаю, то ли в отъезде… Или ушел в подполье. Он у нас бывает, но как неправильная звезда: заранее

не вычислишь. У меня где-то его телефон…

Сергей Ираклиевич достал из фрака свою знаменитую записную книжку — ту самую, в которой весь Ленинград. Между прочим, Вячеслав Иванович удивился, что во фраке, как в обычной нормальной одежде, есть карман, — как-то раньше не замечал.

— Ага, вот. Пиши.

— Как его полностью?

— Веню? Откуда я знаю. Вениамин, надо думать.

— А отчество? Не могу же я к незнакомому без отчества.

— Понятия не имею. Скажи, что от меня.

Если бы Вячеславу Ивановичу нужно было какое-то отолжение от Кондрашова, он бы еще усомнился, звонить ли, не зная отчества, но ведь он сам собирался желать Кондрашову ценный подарок — новинку в дебюте, ни больше ни меньше! — а потому можно было обращаться непринужденно.

— Ладно, обойдусь без отчества. В случае чего, неудобно будет тебе.

— Мне всегда удобно.

Сразу же Вячеслав Иванович и позвонил — из кабинетика Емельяныча.

Долго раздавались гудки в трубке. Вячеслав Иванович разглядывал схему разделки говяжьей туши и лениво думал, разделывают ли лося так же или как-нибудь иначе. Раз десять прогудело, он уже хотел вешать трубку, когда послышался мужской голос:

— У телефона.

Прозвучало не очень внятно, словно мужчина дожевывал кусок, — вообще-то и естественно, время вполне ужинное.

— Мне нужно Вениамина Кондрашова.

— Собственной персоной.

В голосе послышалось удивление, и еще явственнее стало, что Кондрашов и в самом деле только что прожевал.

— Извините, что я не знаю отчества. Мне ваш телефон дал Сергей Ираклиевич, метр из «Пальмиры», а он и сам не знает.

— А-а, милейший потомок Багритидов! Вениамин Леонардович, к вашим услугам.

— Вениамин Леонардович, у меня такое дело: после моего брата остались шахматные записки. По теории. Мне они ни к чему, вот я и хотел бы передать их вам. Для вашего ученика, для Салова.

— Записки? А как фамилия вашего брата?

— Сальников. Но он умер давно, во время блокады. А нашлись только сейчас.

— Сальников… Сальников… Не помню среди довоенных мастеров.

— Он не успел стать мастером, потому что умер совсем рано.

— Вот что… Но занимался теорией в столь раннем возрасте? В смысле, вносил вклад?

Вячеславу Ивановичу показалось, что в голосе Кондрашова ирония. И ответил уверенно и резко:

— Да, вносил!

— Понятно-понятно… Ну что ж, спасибо. Всякое даяние — благо. Так вы хотите их мне вручить?

Вячеслав Иванович хотел швырнуть трубку, но сдержался: пусть пока не верит, прочитает — тогда загорится!

— Да.

— Видите ли, я только что с дороги и слегка приболел, потому не выхожу. Если бы вы смогли занести… Живу я в центре, на Саперном.

— Занесу. Завтра, если можно.

— Давайте завтра. Часов этак в семь.

Завтра Вячеслав Иванович собирался узнавать в справочном адрес Дубровицкой, а в случае удачи и пойти к ней — и вот теперь другой план. Варианты разветвлялись, как в шахматном анализе. Но внутренне Вячеслав Иванович даже обрадовался, что есть предлог немного отложить знакомство с этой противной тетушкой, шоколадницей, как он ее уже звал про себя: ведь ничего приятного разговор с нею не сулил, а у Кондрашова его ожидал триумф.

Никакого торта он к Кондрашову брать не стал, пусть тот сам в благодарность выставляет чего-нибудь. Поколебался, брать или не брать Эрика, — и решил взять, чтобы Кондратов сразу увидел, что к нему пришел человек солидный, а не какой-нибудь проходимец.

Лестница к Кондрашову оказалась черная; при появлении Эрика спаслись в подвал несколько кошек.

И дверь квартиры поцарапанная, необитая, — тренер чемпиона мира, хотя бы и среди юношей, мог бы жить получше. Сам же Кондрашов и открыл. Он оказался худым и высоким, словно мастер не по шахматам, а по баскетболу. Но хоть одет в хороший халат, привез откуда-то из поездки, не иначе.

— Вы тот самый, который вчера звонил?

Голос звучал тихо и вяло, словно Кондрашову не хватало энергии выталкивать воздух из узкой груди так

высоко вверх — в гортань.

— Да. Вы разрешите, я с псом. Он все службы знает, посидит спокойно.

— Пусть посидит.

Кондратов не выказал обычного восхищения, с которым ну буквально все при первом знакомстве смотрят на Эрика.