— Пол Скофилд.

— Ой, правильно! Вы все знаете! Только жалко, мне всего четырнадцать лет было. Приехал бы попозже. А вы тоже ходили?

Вот это пошел привычный разговор, когда важно не то что говорится, а как. И он не торопится уходить, хотя медицинская часть разговора явно кончилась.

Рак души не поселился в ней, и, значит, продолжается жизнь, значит, можно влюбляться. Да, кажется, и уже…

Веру так отвлекли счастливые переживания, что она чуть не забыла! А ведь это, наверное, очень важно для Виталия!

— А вы знаете, Меньшикова хочет зарезаться. Она и меня подговаривала. Говорила, что знает, где достать бритву.

Слова эти «рак души» Вера не решилась произнести вслух, хотя для нее самой этой угрозы больше не существовало. А Виталий не стал спрашивать, почему Меньшикова хочет зарезаться, значит, ему и так ясно, почему. По его лицу Вера поняла, что она сообщила важную новость, что он ей благодарен. Да он и прямо сказал:

— Спасибо. Ты молодец, что сказала.

Вот и он ей благодарен, вот и она может ему помочь! Значит, она не никчемная глупая девчонка! Она может быть ему помощницей! Правда, она Скоро выписывается, но Вера почему-то уверилась, что они будут видеться и после ее выписки. Может быть, сначала он будет навещать ее как врач. Сначала…

Если бы он еще и обнял ее за плечи — почти по-дружески. Но нет, не обнял.

Глава двадцать первая

Если бы еще и Меньшикова совершила суицид — сразу после случая с Бородулиной, сразу после побега Пугачевой! — тогда хоть сразу уходи с Пряжки! А так — спасибо Вере! — несостоявшаяся попытка Меньшиковой показала, что он все-таки неплохой врач: проявил должную бдительность, вовремя выявил опасные тенденции у своей больной. В тюфяке у Меньшиковой нашли обломок бритвы, Меньшикова целой и невредимой вернулась в надзорную палату. Обо всем этом Капитолина красочно рассказала на заседании ЛКК, на котором разбирали Виталия. К тому же как раз накануне пришла телеграмма от Лиды Пугачевой: «ПРИВЕТ ИЗ СОЧИ ПОГОДА ХОРОШАЯ ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА ВСЕХ ОБНИМАЮ ЦЕЛУЮ ВАША ЛИДА».

— Что наша — это точно, — сказала Капитолина, — погуляет там, отдохнет, да к нам и вернется. Ведь правда? Правда!

И в результате все обошлось неожиданно благополучно. Мендельсон, председательница комиссии, почти защищала Виталия, сказала между прочим:

— Конечно, идеально было бы никогда не ошибаться. Но, увы, все иногда ошибаются, в том числе и врачи, в том числе и психиатры. Но ошибки бывают разные. Самая унылая ошибка, за которую редко наказывают, но которая как раз свидетельствует о профессиональном несоответствии, это ошибка от нерешительности, от перестраховки, от нелюбви к больным. А такая ошибка, как у Виталия Сергеевича, ошибка от смелости, от доверия к больному — это как раз лучшая разновидность ошибки. И если Капитолина Харитоновна недовольна работой доктора Капустина, я с удовольствием возьму его к себе в отделение.

— Я довольна! — поспешно сказала Капитолина и тут-то рассказала свежее происшествие с Меньшиковой.

Конечно, Игорь Борисович всласть позанудствовал и о том, что нужно более вдумчиво решать эти вопросы, и о том, что недосмотр персонала, не уследившего за Пугачевой, не снимает ответственности с лечащего врача, ну и обо всем остальном. По и он закончил тем, что считает возможным ограничиться этим разбором и устным замечанием, тем более, что только что происшедший случай с больной Меньшиковой показывает, что Виталий Сергеевич уже и сам сделал необходимые выводы…

Олимпиада Прокофьевна сказала Виталию уже в коридоре после заседания:

— Я уж не хотела при всех, но вы тогда пришли ко мне по поводу Бородулиной слишком поспешно. Вы помните? Когда больная еще была совсем не обследована. Я как прочитала потом медсведения, у меня волосы дыбом! Могли ведь и меня втянуть, я бы вам поверила, проконсультировала, отменила бы надзор, а она? Ой, Виталий Сергеевич, не застали вы меня молодой и строгой! Меня ведь когда-то врачи прозвали Прекрасной Мегерой, не слышали?

Виталий преувеличенно покаянно потупился.

— Да, так что все обошлось благополучно.

После заседания пошли в обход.

У двери на этот раз вместе с Ириной Федоровной дежурила Костина.

— Здравствуйте, Виталий Сергеевич! А мне вчера последний раз инсулин сделали!

— Знаю-знаю. Поздравляю.

— А теперь вы меня скоро выпишете?

— Конечно, Корделия Никифоровна, Ну а вы-то как теперь, сердитесь на нас за то, что вас лечили?

— Нет. Была я действительно больна, — неохотно сказала Костина.

— А в чем это проявлялось, как вы сами считаете?

— Нервная была, спала плохо, родителям грубила.

— И все?

— Ну еще, будто отцу смерти желала.

— Просто желали? А что насчет формулы смерти, которую вы выводили?

— Нет, не выводила я, это вы неправильно поняли. Я говорила, что математическими формулами можно все описать. Весь язык можно передать формулами, любую фразу. Вводят же в машину в двоичной системе. Математика тем и опасна: я напишу что-нибудь формулами, а кто не знает математики, тот и не поймет. А может быть, я что-то опасное написала, как вот про смерть отца. Вот я это говорила, просто меня не совсем поняли.

Вот так. Ну что ж, обычное дело — попытка реально объяснить прошлый бред. Да, ремиссия получилась невысокого качества, нужно ждать скорого рецидива. Да уже и резонерствует, так что прогноз неважный.

— Ну ладно, ладно, скоро вас выпишем, а математикой, если не хотите, можете больше не заниматься.

— Иди в медицинский, как я, — сказала Ирина Федоровна. — Меня Привес провалил на физколлоидной, а я все равно все формулы знаю.

Подошла маленькая Неуемова, посмотрела, как всегда, испуганными глазами:

— Виталий Сергеевич, пощупайте, какой у меня сегодня пульс частый! Это опять приступ порока сердца.

Виталий не стал бы, конечно, читать ей медицинских лекций, но услышала стоявшая недалеко Капитолина и не выдержала:

— Ну что ты говоришь! Не может быть приступа порока! Порок — это анатомический дефект! Все равно что человек без руки сказал бы, что у него приступ однорукости. И после этого говоришь, что у тебя не бред!

— У меня на самом деле порок сердца, — тихо сказала Неуемова.

Виталий пошел дальше поскорей. На кровати с довольным видом сидела Сивкова и ела апельсин.

— Здравствуйте, Тамара. Опять вам Маргарита Львовна дала?

— Опять. Я ее очень люблю, Виталий Сергеевич. А вы любите?

— Люблю, Тамара, люблю. А как дядя Костя в голове?

— Ушел дядя Костя.

— Обманываете опять, наверное. Вы же мужчин всегда обманываете.

— Мужчин всегда обманываю, но дядя Костя правда ушел.

— Так обманываете или правда?

— Обманываю, но правда, что ушел.

Виталий махнул рукой и отошел.

В надзорке дежурила Маргарита Львовна.

— Все в порядке, Виталий Сергеевич. Меньшикова спокойна. Вон, мечтает.

Меньшикова и в самом деле сидела у окна в самой мечтательной позе.

— Здравствуйте, Галина Дмитриевна.

— Здравствуйте. Везут в дом гостей, а хозяйку в надзорке заперли.

— Галина Дмитриевна, а может, вам здесь и спокойнее? Здесь вы не боитесь, что кто-нибудь зарежет.

— Не боюсь. А знаете, когда страшно, тоже хорошо. Так страшно, что в животе холодно. Я бы хотела на обрыве постоять или на башне. К краю подойти, вниз наклониться — и чтобы страшно, и чтобы холодно. Я бы, может, и прыгать бы не стала, не знаю. А чтобы страшно. А может, и прыгнула бы когда-нибудь. Не знаю.

Виталий тоже не знал — не знал, что с нею делать. Взглянула из своих владений Мария Андреевна.

— Что-то больных ко мне не посылаете, Виталий Сергеевич.

— Правда, Мария Андреевна, что-то разленился я. Ничего, наверстаю.

— Смотрите, а потом захотите, а у меня мест не будет.

— Если бы все по плану! А то ведь больные когда поступают, не интересуются, есть у вас в инсулиновой места или нет.

— Надо их воспитывать.