это не шутка. Мы обнаружили эту надпись на одном из мемориалов, и она показалась мне абсолютно справедливой: «Кто вы есть, теми мы были; кто мы есть, теми вы станете».

Или же надпись «MorsUltimaRatio», вырезанная над порталами свода, построенного в модернистском стиле Ле Корбюзье: «Смерть сводит последние счеты». Любопытный факт: в мертвом городе редко встретишь открытую религиозность. Думаю, мертвые сами все знают. Знают истину – и видят фальшь насквозь.

«Помните, люди, что вы суть пыль и в пыль вернетесь». Частью ритуала, которая всегда поражала меня своей бесхитростной честностью, была служба в Дни покаяния. Я очень хорошо помню, как, когда я еще работал в школе через несколько лет после рукоположения, по классам передавали небольшую чашу, полную серого пепла. Насупленные брови и пятна пепла, подобные пигментным, подобные грубым мазкам живописца: «Вы суть пыль и в пыль вернетесь». Возможно, именно в такие моменты священник поистине приближается к своей цели: когда исполняет ритуал художника.

В мертвом городе налажена своя система связей и ассоциаций, известная лишь самим обитателям. Тайные любовницы похоронены за несколько улиц от своих незаконных любовников. Тела ублюдков зарыты вдали от родителей. Цепи, узы, сочленения. Убийцы и убиенные, насильники и их жертвы, пожилые развратники и их катамиты.[85] Враги, похороненные в благочестивой близости, и разлученные друзья. В мертвом городе – одни секреты.

Художница Магда стояла на прогалине между монументами и мемориалами. Перед ней была поросшая травой лужайка, городская площадь, где дети могли бы играть, собаки – гоняться за мячами, а молодые мамаши – выгуливать младенцев в колясках. За спиной у нас промчала по дороге машина, направляясь на юг, к холмам недавно усопших. По тротуару ходили люди с букетами пушистых хризантем.

– Мы пришли, – сказал я ей. Она прошла за мной по гравиевой дорожке между надгробиями и остановилась там же, где и я: перед плитой с надписью «Лео».

– Мы пришли, – повторил я.

И россыпь свежих цветов, чьи растрепанные желтые головки напоминают кудри, с отпечатанной запиской: «Dal Ambasciata tedesca».

Кожа у нее на лбу морщится.

– Кто это? – спрашивает Магда. – Одиннадцать лет. Кто этот мальчик, которого зовут так же, как и тебя?

А в самом деле, кто?

– Кто этот Лео? – не унимается Магда.

«Унесли Господа из гроба, и не знаем, где положили Его».[87]

Но я знал.

– Кто он? – повторила Магда. – Кто этот мальчик по имени Лео? – Она в замешательстве, она смущена и, возможно, напугана этим городом мертвых и забытых. Она редко обращала на меня внимание, а когда рисовала, то оставалась безразличной, будто хирург, накладывающий швы. Она редко позволяла себе проявление эмоций. Но тогда ее голос вдруг стал громче и нарушил гробовое молчание, как будто она оплакивала покойника в надежде его воскресить. – Кто этот мальчик по имени Лео?! – возопила она.

Магда пишет. Она работает с акриловыми и масляными красками, работает искусно, проворно и непременно курит за работой, чуть прищурившись, чтобы дым не попадал в глаза. Голову она наклоняет так, чтобы тонкие серые колечки не мешали ей. В краску вдавлены чужеродные элементы: песчинки, кусочки растений, веточки, колючки кактусов (и не любых – она тщательно отбирала их на балконе), зубочистки, похожие на чьи-то кости. Она использует даже мелкую проволочную сетку: скручивает ее и лепит конечности, головы, целых существ, которые потом словно норовят вырваться из плена краски и взлететь. Но никто не улетает. Полет им недоступен. Все творения заточены в ее изощренной фантазии.

Магда сидит на корточках, прислонившись к невысокой стене балкона, и наблюдает, как сохнет краска (она говорит, что акрил сохнет быстро). Попутно она сворачивает самокрутку и безмятежно закуривает, продолжая наблюдать. Мел кие вещи она держит в кожаном кошельке, висящем у нее на шее между скромными грудями под футболкой.

– Хочешь курнуть? – Она улыбается. Ей наплевать, хочу я курнуть с ней или нет. Ей на все наплевать.

Она пишет Лео среди надгробий, Лео среди мемориалов, объятого огнем Леов преддверии ада.

В Риме шел дождь, скользкие базальтовые тротуары отражали городские огни. Он расплатился с таксистом. Каморка портье была закрыта, словно рыночная палатка, свернутая на ночь. Он поднялся на лифте на последний этаж и дошел до своей квартиры по лестнице. В ноздри ударил запах ландышей, очень сильный в затхлом воздухе. На столике посреди комнаты стояла ваза с букетом цветов. Наверное, их поставила туда Мэделин. Наверное, пришла в квартиру, пока его не было, отперла дверь своим ключом и оставила цветы, чтобы он порадовался по возвращении. Он вспомнил ее слова: «Этой квартире недостает яркости. Женской руки».

Женщины – ярки; мужчины – серы, как риза священника.

Он улыбнулся цветам, этим безмолвным вестникам. Что за весть они принесли: просьбу? Вопрос? Скорее, это было утверждение. «Пусть цветы говорят за вас».[88] Но что именно она хотела сказать?

Лео наспех умылся и лег спать. Усталость терзала его помыслы, разрушала их внятность, силком тянула в идиотскую пучину снов и ночных кошмаров. В этом кошмаре Мэделин пыталась донести до него что-то, чего он не понимал. Мэделин и Иуда. Кто-то из них верен, кто-то – предатель. Но кто из них кто?

Проснувшись рано утром, Лео первым делом принял душ. Запах ландышей по-прежнему витал в воздухе, но теперь казался немного болезненным – вроде запаха его матери. Старомодный запах, приносящий с собой воспоминания о прошлом, которое, на самом деле, невозможно вспомнить о прошлом, с которым не совладать. За завтраком Лео пытался занять голову размышлениями о предстоящей лекции. Банальные, ординарные мысли должны были прогнать мучивших его демонов. Однако Иуда шептал ему на ухо и голос его был тих и сдержан, преодолевая столетия веры и сомнений:

«…умер он и не восстал, и я сам был свидетелем разложения его тела…»

В голову лезли и другие мысли. Мэделин и ландыши. Мэделин в мансарде под скошенным потолком, шлепающая босыми пятками в ванную, чтобы смыть с тела доказательства любовного акта. Ее будничный тон, ее смиренное принятие того, кем он был и кем не был никогда. Лео выпил кофе, съел немного сыра, обнаруженного в холодильнике, и попытался найти ей место среди путаницы своих мыслей. Голая Мэделин лежит перед ним, ее кожа мягка и тепла, отрицание веры и призвания, хрупкая власть над человечеством…

«Кто наделен правом открыть свиток?» – подумал он.

Записку на столе Лео обнаружил только после трапезы. Дрожащими руками он развернул листок, не зная, чего ожидать, и даже не узнавая ее почерк: совершенно ни к месту он вдруг вспомнил, что никогда раньше не видел ее почерка.

Но подписью было не «Мэделин», даже не «Мэдди» или, как он ожидал, нейтральная буква «М». Нет, письмо было подписано: «Джек».

Жуткая неподвижность. Снова эти слова, с их аккуратной грамматической точностью, с соблюдением дипломатических предосторожностей. Слова, которые только скрывают и не разглашают ровным счетом ничего: «Дорогой Лео, думаю, тебе стоит позвонить мне».

Но он не послушался совета. Телефон стоял на полу, но Лео не поднял трубку. Он спустился по лестнице к воротам палаццо. Ему предстояло столкнуться со множеством трудностей; полная аудитория студентов с самой разной степенью заинтересованности в предмете; женщина, которую он мог любить, а мог и не любить; будущее, в котором он мог оказаться изменником, а мог и не оказаться; муж, который обо всем узнал. Его мир, вполне возможно, мог в любой момент раствориться в небытии. Каждому обломку былого мира – свое время.