Далее он изложил концепцию, которую всячески старались утаить от меня его ближайшие подчиненные. Сводилась она к следующему:

Становление наших отношений с ФРГ при использовании прямого канала между лидерами обеих стран проходило на глазах у наших немецких друзей, что не вызвало у них ничего, кроме недоверия и раздражения, в том числе и в отношении нас с Ледневым. Мои беседы с Мильке положение не поправили. Мы стали «бельмом на глазу» в наших отношениях с немецкими друзьями, что не может иметь место в дальнейшем.

Я набрал в легкие воздух, чтобы выложить аргументы против этих доводов, но он жестом руки упредил меня и продолжил:

— Ты не глупый человек и должен понять, что при всех ваших заслугах, никто из-за вас с руководством ГДР ссориться не будет.

— Вы имеете в виду с Хонеккером?

— В том числе.

Становилось очевидно, что поступавшая систематически, прежде всего из Восточного Берлина, информация, с которой Андропов время от времени знакомил меня, о том, что у Леднева и Кеворкова в результате длительного общения с западными немцами произошло смещение политических симпатий с Востока на Запад, все же возымела свое воздействие.

— Ну вот теперь все встает на место, — заметил я, отчего напряжение на лице Андропова исчезло и мне показалось, что он даже повеселел и тут же предложил мне указать любое место, где мне хотелось бы работать, а уж об остальном обещал позаботиться сам.

Я предпочел Телеграфное Агентство Советского Союза, но тут же заметил, что прежде мне необходимо в последний раз встретиться с Эгоном Баром, объяснить ему происшедшее, и уж, во всяком случае, поблагодарить за долгие совместные усилия и попрощаться.

Андропов не возражал.

— Ты принял правильное решение, — протянул он руку на прощание. — Пишешь ты давно, а теперь сможешь и публиковаться под своим именем.

— «Неизбежное прими достойно».

Он задержал мою руку, как бы требуя уточнения. Объяснение же по поводу того, что это изречение принадлежит не мне, а древнему философу, не застало его врасплох.

— Я так и думал, но все равно прекрасно. Надо будет запомнить. — И он еще раз с удовольствием повторил его.

Это была наша последняя встреча.

За несколько дней до отлета мы с Валерием узнали, что у нас будет «сопровождающий». Я видел его впервые и, как предполагалось, он должен был стать преемником «канала». Однако этот человек так неотступно опекал нас в пути, в особенности, когда мы пересекли границу, что нам очень захотелось хоть у кого-то попросить политического убежища.

Это была фантазия, а реально мы были убеждены, что достаточно хорошо воспитаны, чтобы позволить себе «привести» на последнее свидание с Эгоном Баром кого-либо, не уведомив его заранее.

Ужиная в ресторане неподалеку от западноберлинского «Ойропа-центра», Валерий вышел в туалет и по дороге наткнулся на телефон-автомат. Не раздумывая, он тут же набрал номер Бара и кратко изложил ему цель нашего приезда.

Наверное поэтому Бар не выразил особого удивления, когда в его номере в отеле «Швайцерхоф» мы появились втроем, но сухо заявил с порога, что в присутствии постороннего никаких деловых разговоров вести не станет. Все опросы, касающиеся использования «канала» между Брежневым и канцлером Шмидтом, он полномочен обсуждать, только получив на это санкцию последнего.

Разделавшись с ситуацией, которую мы ему помимо своей воли навязали, Бар пригласил меня прогуляться. Прогулка была долгой, разговор — грустным, но, как всегда, честным. Мы отчетливо понимали, что подходит к концу важный период в жизни каждого из нас, поэтому подводили итог, наперебой вспоминая моменты, ярче всего запечатленные памятью.

Итог был столь же прост, сколь и удивителен: за десять с небольшим лет мы ни разу не обманули друг друга, и это учитывая количество и величину «подводных камней», которые приходилось постоянно обходить.

Мы расстались.

Бар вернулся в Бонн, а я — в Москву, где получил рабочий кабинет в ТАСС, о чем ни разу не пожалел.

По разным делам Эгон Бар по-прежнему иногда наезжал в Москву, и, хотя животрепещущих тем у нас поубавилось, встречались мы всякий раз с искренней радостью, хотя тень неясности происшедшей эволюции не покидала нас и была темой многих встреч.

Острее нас переживал сложившуюся ситуацию Валерий. Он, что ни день, требовал от меня объяснений причин случившегося. Жизнерадостный и беззаботный по природе, он впал в длительную и тяжелую депрессию. Никогда не являясь страстным поборником трезвости, он искал теперь в вине отдушину.

Однажды, сидя на даче за рабочим столом, я по скрипу ступеней понял, что кто-то поднимается по лестнице. Не позвонив и не постучавшись, появился Валерий. Он сел рядом и попросил водки. Я подчинился, но Валерий потребовал, чтобы я налил и себе. Я повиновался. Затем он предложил мне встать. Я встал. И тогда он произнес:

— Сегодня покончил жизнь самоубийством талантливый журналист, искренний друг России, немец Хайнц Лате.

Он выбросился с балкона своей квартиры и разбился насмерть о землю, которую очень любил. Пусть она будет ему пухом.

Говорят, умереть в день своего рождения, означает полностью завершить свой жизненный цикл. Брежнев немного не дотянул до декабря 1982 года. Он умер легко, в одночасье, никого собой не мучая и не оставив никакого завещания — ни политического, ни кадрового.

И все же он успел довольно четко обозначить фигуру своего преемника. 12 ноября 1982 года внеочередной Пленум ЦК КПСС избрал Юрия Андропова Генеральным секретарем.

Андропов шел к этому заветному часу долго, умея выжидать и искусно умудряясь не поскользнуться на «палубе жизни». Этот «звездный час» состоял из многих «звездных минут».

15 ноября Андропов принял в Кремле бывшего директора ЦРУ, тогдашнего вице-президента США, Джорджа Буша, прибывшего на похороны Л. Брежнева.

Буш прилетел из-за океана, чтобы сказать лишь то, что должны были сказать и все остальные. О чем думал в те минуты траура вице-президент США, сказать трудно, но 15-летний опыт общения с Андроповым позволяет довольно точно воспроизвести ход его мыслей при этой встрече.

«Сегодня мое, ставшее не по моей воле, грешное прошлое превращается в безгрешное настоящее и в целомудренное будущее. Отныне ни в меня, ни в тебя никто не посмеет бросить за него камень. Мы оба вышли за пределы зоны возможного неуважительного к нам отношения, правда, ты в ранге всего лишь вице-президента, а я уже в качестве полноправного главы мощнейшей державы мира».

Меня же в то время всецело поглотила работа в ТАССе. Она не была для меня новой, но оказалась куда увлекательнее, чем я ожидал.

А главное, она требовала много времени; а время быстро уносило в небытие все прошлое, особенно его неприятную часть.

5 июля 1983 г. я допоздна засиделся в кабинете. Считая меня опытным германистом, генеральный директор попросил посмотреть выпускаемую на ленту информацию относительно встречи в Кремле Андропова с прибывшими в Москву канцлером ФРГ Г.Колем и министром иностранных дел Г.Д. Геншером.

Мне положили на стол материал, присланный из ЦК для выпуска в печать. По прочтении его меня охватило уныние.

За те полгода, что Андропов пробыл у власти, ничто, включая лексикон политической риторики, к лучшему не изменилось. До размещения американских ракет в Европе оставались считанные месяцы. В газетах уже замелькали сообщения о том, что они погружены на суда и готовы к отплытию в сторону Европейского континента.

Андропов же, беседуя с Гельмутом Колем, заученно твердил давно не актуальную и бесперспективную с самого начала громыкинскую фразу: «Если ракеты будут размещены, то…»

Присланный мне документ был завизирован помощником Генерального секретаря Александровым-Агентовым, но сквозь строчки мрачно усмехалось, как всегда, скошенное на сторону лицо Громыко, повторявшего сказанную римским сенатором две тысячи лет до него крылатую фразу: «Et Karthaginem delendam esse!» («А Карфаген должен быть разрушен!»)