— Э, нет! Потребуем, чтоб нам наше вернули — деньги, провиант.

— Правильно, Дикун! Верно говоришь! — поддержало несколько казаков. — Если промолчим сейчас, то когда же своё возьмём? Под лежачий камень и вода не подтекает…

Шли Дикун и его товарищи и не чуяли, что почти в эти же часы в войсковом правлении уже решилась их судьба.

Прибывший в крепость двумя днями раньше Чернышев оговорил их перед начальством, и Кордовский, замещавший отбывшего на Тамань Котляревского, передал ему указание наказного атамана при удобном случае арестовать возмутителей.

Андрей выехал на ярмарку с вечера. Лошадь шла неторопливо, и он не подгонял её.

«Все одно к утру поспею». — думал Коваль.

Ярмарка открывалась у Екатеринодарской крепости.

В ящике, укреплённом позади хода, позванивали на ухабах косы–литовки да вилы — товар, изготовленный Андреем для продажи.

Над степью сгущались сумерки. Зажглись первые звезды. Андрей, разминая затёкшие ноги, пошёл рядом с ходом. Коренастый, широкоплечий, он шагал не торопясь, вразвалку, расстегнув ворот вышитой сорочки.

расстилался его ровный голос. В сонной степи терпко и густо пахло иссушенными солнцем травами.

Тридцать девятое лето встречал Андрей. Семья у него — он да жена. Вместе пришли на Кубань, вместе и радость и горе делили.

Трудились не покладая рук. А достатка не было. Всё больше в жизни горьких дней. Вот и в этот год, с того памятного схода, меньше стало у него работы. Забыли дорогу к его кузнице все станичные богатеи. Если что и требовалось сделать, возили в Усть–Лабу. А беднота, известно, плохие заказчики, бедняку кузница редко требуется. Но Коваль духом не упал, руки у него золотые. Наделал кос и вил, часть проезжему черкесу продал, а часть теперь на ярмарку вёз.

Лунный свет матово разливался по выжженной степи, под ногами похрустывала сухая трава.

В те прошлые годы, когда не было злой засухи, степь шумела белой пеной ковыля, пестрела горошком да клевером. В высокой траве, укрывавшей подчас даже верхового, водилось видимо–невидимо разного зверя и птицы, даже кони дикие встречались. А теперь иной была степь.

Лошадь пошла рысью. Андрей навалился на доску, лёг на устланное сеном дно. Он знал, что хорошо изучившая дорогу лошадь не собьётся с пути, и поэтому, спокойно глядя на звёздное небо, на широкий Млечный Путь, продолжал думать.

«А ведь атаман при случае припомнит мне тот сход, — пришло на ум. Вспомнил вдруг Леонтия. — Где‑то он сейчас? Да жив ли?»

На рассвете Екатеринодарская крепость огласилась многоязычным гомоном. В мягкую певучую речь малороссов вплетались гортанно–шипящие выкрики черкесов, привёзших из‑за Кубани на ярмарку лес, наборные пояса, кинжалы с насечкой, мёд и пригнавших овец.

— Вот это ярмарка! Что в самих Черкассах! — воскликнул Андрей, когда лошадь, не погоняемая хозяином, остановилась рядом с гончаром, торгующим расписными глиняными кувшинами.

Да и было чему удивляться! Тут и колеса разных размеров, и густой дёготь в бочках, рядна, развешанные опытной рукой торговца, и чёботы из доброй юфты. В стороне выстроились мешки с кукурузой, привезённой из‑за Кубани, висели венки лука и чеснока.

Андрей оставил телегу и, проталкиваясь сквозь толпу, первым делом отправился в скотный ряд.

Ржали пригнанные ногайцами кони, мычали коровы и телки, блеяли овцы.

Потолкался Коваль, приценился. «Может, и куплю», — подумал он, обходя со всех сторон телку.

Вышел из скотного ряда, пошёл дальше.

У разложенных на прилавках монист и медных колечек толпились местные красавицы, в расшитых кофтах и широких в оборку юбках. Тут же парни, приехавшие со всей Кубани и забывшие о хозяйстве при виде тёмных глаз да длинных кос.

Черкес, купивший штуку сукна, дожидался товарища, азартно торговавшегося с купцом–московитом. Купец то откладывал свой железный аршин, то снова брался за него, и в эту минуту его проворные пальцы мотали ситец на аршин так, что, казалось, готовы были сделать из аршина материи целых два.

Рыбники вывесили тарань вяленую, балыки, рыбец и шемаю прошлогоднего засола. Рыбы превеликое множество, да вся отборная, одна другой крупнее и на солнце от жира блестит, светится.

Неподалеку от рыбного ряда чумацкие возы с солью. Круторогие волы лениво жуют сено. Два чумака прямо с воза цебарками отмеряют крупную грязновато–серую ачуевскую соль.

Шинкарь бойко торгует горилкой и немудрёной закуской. Тут же, рядом с шинком, сморённый хмелем, спит богатырского сложения казак. Два других сидят рядом в обнимку и беседуют чуть ли не на всю ярмарку.

— А что мне жинка? — говорит один другому заплетающимся языком. — Чи я не казак?

— Через их, вражьих баб, и казак не казак! — басит другой.

Протиснувшись в людском потоке, Коваль подошёл к крытой палатке, залюбовался цветастыми платками. Хозяин платков, черноусый и важный, упёршись тугим животом в стойку, жаловался другому купцу:

— Думал этим летом в Нижний податься, да в губерниях неспокойно, мужики пошаливают.

И вдруг откуда‑то донёсся крик:

— Идут! Казаки с походу вертаются!

— Идут! Наши идут! — подхватили женские голоса.

Народ с ярмарки хлынул навстречу казакам. Даже многие купцы покинули свои места.

— Казаки идут! Вернулись из похода!

Молчат колокола на войсковом соборе, не палят крепостные пушки. Словно старшины и не видят полки, возвращающиеся из тяжёлого похода.

Запыленные, уставшие, подошли черноморцы к Екатеринодару, вступили в крепость. Услышав о возвращении казаков, сюда же на майдан, покинув ярмарку, спешили станичники. Отовсюду неслись дружеские приветствия, радостные восклицания:

— Василь! Ты ли это?

— А–а, кум!

-— Здорово, сосед. Живой, здоровый?

— А що казаку зробится!

— Как там мои?

— Живут, хлеб не жуют, бо нет его.

— У меня там все живые?

— Придешь, посчитаешь!

Ряды расстроились, перемешались. Расспрашивали о жизни в станицах, и часто вместо ответа станичники отводили глаза в сторону.

За спиной Дикуна кто‑то спросил:

— Что‑то Малого не вижу. Сгиб, что ли?

Федор обернулся. Вытянув шею, по толпе рыскал глазами Кравчина.

— Нет Леонтия, — ответил кто‑то.

— Царство ему небесное… — Кравчина облегчённо вздохнул.

У собора казаки выстроились по сотням. Чуть в стороне тесной кучкой стояли старшины с Чернышевым. К ним подошло несколько куренных атаманов.

Начался благодарственный молебен. Над притихшей площадью разносился сочный голос протоиерея, ему вторил бас дьякона. Федор размашисто крестился, а из головы не выходила Анна. Полтора года прошло. Это были тяжёлые, трудные годы. Все это время старался он не вспоминать об Анне, выбросить её из сердца. И кажется, утихла боль. А увидел Кравчину, и снова заныла старая рана… Опять встаёт в памяти Анна, такая, как раньше была: улыбчивая, ясная. Припомнил, как после свадьбы Анны мать утешала его…

Очнулся Федор только когда протоиерей, заканчивая молебен, пропел:

— О здравии живых тебя, господи, хвалим!

— Хвалим! — подхватили дьякон и хор.

— Царствие небесное убиенным и умершим!

— Царствие небесное!

Высоко подняв крест, протоиерей Порохня осенил им казаков. Выступили вперёд полковники, положили на крытый алым сукном стол перначи, свернули войсковое знамя. Расправив плечи, к строю приблизился Кордовский.

— Славные черноморцы! Вы исполнили свой долг, не нарушив присягу. — Полковник пожевал ус. — Своими подвигами вы ещё раз покрыли знамя отцов наших славой и почётом. Государь вас не забудет. Он помнит о вас, о ваших подвигах ратных, о службе вере и отечеству нашему…

— Речист пан полковник, — вполголоса проговорил Ефим.