Половой и Шмалько высадились на остров в числе первых. Сдвинув папаху, Ефим почесал затылок.

— Как помру я, то непременно в рай попаду.

— Это же почему?

— А потому, что два раза в пекле не бывают. Меня на этой сковородке здешние черти жарить будут…

— Так, значит, и я в рай попаду…

— А я твоих грехов не исповедал, для тебя, может, и этой сковородки мало…

Когда‑то, ещё задолго до прихода сюда русских войск, Мухамед–ага намечал основать на острове караван–сарай для торговых встреч персидских купцов с астраханскими. Приступили даже к строительству зданий, но вскоре почти все работающие здесь умерли от малярии, а шах забыл про свою затею.

— В этом пекле, видать, без дров жарят, — невесело пошутил Ефим.

— М–да… Хуже этого края не видел, — поддакнул Осип. — Как не выйдет скоро перемирия, помирать нам всем тут. И чего только эту погибель Сарой назвали. Сара‑то по библии баба была…

— А толмач говорил, что Сары по–здешнему — Желтый.

Казаки мрачно разглядывали остров. Знойное марево дрожало над песком, тонко и грустно звенели песчинки.

— Эх, звал тогда Леонтий с собой, не пошли, — вздохнул Шмалько. — Чуяло его сердце, видать…

— Да, он, наверно, уже в Грузии, у Рыжупы. А то, может, обратно на Кубань подался.

Волны с тихим рокотом набегали на пологий берег, откатывались и снова набегали. Море сверкало тысячами солнечных чешуек.

С надсадным писком метались чайки.

— Шмалько! Половой! И куда это вас понесло! Там Смола разрывается, вас кличет!

Казаки обернулись. За ними бежал Дикун.

— Чего он? Без нас на остров сойти боится?

— Батарею строить надо.

— Мошкару с пушек бить будем…

Казаки повернули назад.

Весь день до поздней ночи, надрываясь, стаскивали черноморцы со всего острова камни, строили батарею, набивали песком мешки, заколачивали сваи для казацких челнов, сгружали с судов ядра, запасы продовольствия.

Утреннее солнце удивлённо заглянуло в зевы казацких единорогов, направленных в сторону Талышинского берега.

Ночь над Каспием. В темноте дрожат редкие звёзды. Сорвалась одна, закатилась.

Кто‑то вздохнул.

— Чья‑то…

Казацкие челны бесшумно скользят все дальше и дальше на юг, к персидским берегам. Третьи сутки на исходе.

— И–эх! И–эх! — взмах, рывок, взмах, рывок.

Скоро рассвет. Приналегли казаки на весла, торопятся. Задумало русское командование ударить силами черноморцев в тыл кызылбашцам. Это заставило бы задуматься заносчивого Мухамеда–агу.

Казачий флот вёл Головатый.

«И–эх! И–эх!» — скользят челны. Дикун сидит на корме. В ожидании схватки тревожно стучит сердце. Пристально всматривается он в смутные очертания берега.

«Точь–в-точь как ходили когда‑то к турецким берегам», — вспоминает он свой первый поход.

Спереди, сзади, с боков — челны. Темными силуэтами маячат в них казаки. Их много, в каждом чёлне по десятку. Ефим вместе с Федором. Он сидит на вёслах. Казаки тихо переговариваются.

— Не чуют, что на них погибель идёт.

— Тоже люди, небось…

— Какие там люди, нехристи…

Потянуло дымком овечьих кизяков.

— Готовьсь! — негромко обронил Смола.

Челны, развернувшись веером, понеслись к берегу. Все ближе и ближе надвигается тёмная громада берега. Нигде ни огонька. Только слышен лай собак.

Не ждали караульные персы казаков, поздно хватились. И выстрела не успели сделать, как людская волна выплеснулась на каменистый берег, устремилась к городу. Звонкоголосое «ура» от моря понеслось по улицам.

Из казарм в одном белье выскакивали солдаты шаха.

Всё перемешалось в рукопашной схватке. В кривых улочках рубились, озверело резались кинжалами, кровью брызгали на стены глиняных домишек.

Огненные языки пожара в нескольких местах взметнулись над городом. В багровом свете виднелась сверкающая сталь.

На Дикуна налетел высокий бритый перс. Увидев казака, оскалился, взвизгнул. Зазвенели скрестившиеся сабли. Отбив наскок, Федор рывком вонзил клинок в грудь перса. Тот схватился за казачью шашку и рухнул на спину, тяжко застонал.

Перескочив через убитого, Дикун побежал вперёд по узкой улочке. За поворотом, у белой высокой стены, два перса в шароварах, но без рубашек, наседали на есаула Смолу. Прижавшись к стене, тот с трудом отражал сабельные удары. Федор бросился на выручку. Один из персов издали заметил его и, размахивая саблей, налетел на казака.

Перс орудовал саблей умело. Федор чувствовал, что перед ним опытный воин. Зарево пожара освещало бронзовое тело, мускулистые руки. Дикун не видел, как разрубленный чуть ли не надвое упал Смола, как почти сейчас же подоспел Ефим и, зарубив перса, побежал на помощь другу.

— Держись!

Увидев перед собой второго казака, перс, мгновенно отскочив в сторону, юркнул в тёмный переулок. Ни Федор, ни Ефим не стали догонять его.

— Спасибо, друг, выручил, — тихо сказал Дикун.

— Ладно, пошли…

На востоке небо стало серым. Над морем нависла молочная пелена. Уже не один казак и не один перс заснули вечным сном на тесных, каменистых улицах. Вытаптывая виноградники, все дальше и дальше в горы уходят солдаты шаха. Наконец не выдержали, дрогнули, побежали.

Багровое солнце выглянуло из‑за моря, осветило горы, зелень садов.

Дикун прислонился к каменной изгороди, зубами оторвал край рубашки, перевязал рассечённую руку и удивился:

«Когда это меня? Я и не заметил».

Бой кончился. Казаки расходились по городу, заглядывали в уцелевшие от пожара домики. На базаре взломали лавки, драли на онучи дорогие кашемировые платки, тащили в лодки персидские ковры, шелка, все ценное, что попадалось под руку.

Пьяно пошатываясь, Федор побрёл к берегу. Там лежали убитые казаки.

— Вон Смола… А вон Гайдук, одностаничник. Дома жена и трое детишек ждут…

У каменного причала — тоже убитые… Как братья, лежат рядом, словно согревая под южным солнцем застывшую кровь.

В муках рождали их матери, баюкали, недосыпая ночей, радовались, глядя, как росли они. А война в одночасье сожрала их.

С тяжёлой думой прилёг Дикун на дне чёлна. Подошел разгорячённый боем Ефим. Снял рубашку, долго, с остервенением мыл лицо, руки, грудь, будто смывал с себя чужую кровь.

На море надвинулась тяжёлая, сизая туча. Она закрыла солнце, хлопьями повисла над водой. Ветер, северный ветер рябил волны, освежал воздух, дышать стало легче.

Порушив Астару, возвращались черноморцы к себе на остров. Недельный морской переход вконец измотал казаков. Раненые стонали, просили пить, а воды не было. Во рту сохло, губы лопались до крови. Умерших хоронили в морской пучине, заворачивая в дорогие персидские ковры. Высаживаться на берег Головатый не велел. Слух о дерзком казачьем набеге облетел все побережье, и шахские отряды караулили казаков.

Воспаленными глазами вглядывались черноморцы в желанный берег.

— Паруса! — взметнулся над морем крик дозорных.

От неожиданности Дикун вздрогнул. Из‑за горизонта, прямо на них, белыми чайками неслись паруса.

— Не зе–ва–ай! Гля–ди–и! — сгоняя усталость, пронеслось по челнам.

Зоркие казачьи глаза разглядели, что шёл купеческий караван.

— Персы–ы!

Там тоже заметили казацкие челны. Видно было, как поднимали паруса, и суда ложились на новый курс, в открытое море.

— Вдого–о-он! — раздалась команда с бота.

Федор узнал по–молодому зазвеневший голос Головатого. Оглянулся на товарищей — их восемь в чёлне. Налегли они на весла, и чёлн птицей понёсся за караваном.

Вот одно персидское судно стало отставать от других. Потом другое. Видно было, как команды этих судов на шлюпках уходили от погони.

Дикун следил за небольшим парусником. Он ещё уходил от преследования, но нетрудно было заметить, как сокращалось расстояние между ним и чёлном.

С парусника спустили шлюпку, и она стала уходить от него.

В пылу погони ни Дикун, ни другие казаки, плывшие с ним в одном чёлне, не заметили, что вырвались далеко вперёд. Их товарищи, захватив ближние суда, поворачивали обратно.