Он кладет передо мною тетрадный лист, я читаю:

«Меня встретил в троллейбусе какой-то человек, он утверждает, что бежал из какого-то медицинского центра, в котором проводят опыты на… людях. Я не поверил, но он — возьмите себя в руки, сосредоточьтесь и только после этого прочтите текст на обороте…» — Я опускаю листок, меня трясет, он подает мне стакан воды — приготовил заранее. Пью огромными, удушающими глотками, давлюсь и… переворачиваю мятый листочек в клеточку, из ученической тетради (выработанный у Юры почерк, мелкий, уверенный…): «…привел неопровержимое доказательство: рядом с ним стояла койка Вашего сына…»

Я роняю листок, я не могу остановить дрожь. Она переходит в какие-то мучительные конвульсии, и я понимаю, что у меня падучая. О, Боже…

— Успокойся, Зина (первый раз на «ты»), — он гладит меня по плечу, по волосам, у него сильная, нежная, властная рука, — успокойся…

Я принимаю условия игры. Я беру шариковую ручку, блокнот и начинаю: «Кто он?»

«Не знаю», — отвечает Юрий Петрович.

«Каким образом Игорь туда попал?»

«Игорь вторгся Бог весть во что, об этом нельзя даже написать… — Он в раздумье, потом, словно решившись на что-то ужасное, нервно пишет, вдавливая слова в бумагу так, что она трещит: — Некая спецгруппа похищает людей, в основном детей — не старше 15-ти лет, реже молодых людей не старше 21-го года… Кому-то нужны: сердце, печень, почки и… не знаю, что еще… Их берут у одних и отдают другим, вот и все… Привозят «свежих» умирающих, спасти которых конечно же невозможно… Ну и так далее…

«Но… Игорь жив?»

«Три дня тому назад, когда этот человек бежал, Игорь был жив».

«Значит, эта девочка… Эта наша умершая однофамилица…»

«Видимо, она из детдома, он не знает из какого — родных, во всяком случае, у нее никого».

«Странно. Зачем же эти… люди держали… держат, еще пока держат — Игоря и… этого? Может быть, провокация? Может быть… мальчик… давно… мертв…»

Я пишу это. Юра качает головой: «Это не провокация, не могу теперь объяснить, но у меня интуиция, опыт. Этот парень говорит правду — он полон решимости нам помочь. Да, их не убили. Не знаю почему. Лишние хлопоты, может быть…»

«Нет, — во мне просыпается логика. — Нет. Этот ме-ха-низм у них отлажен. Какие там «хлопоты»…»

Он согласно кивает.

…Очнулся, выплыл будто из-под воды. Белое все. Больница. Лицо человека надо мной. «Хотите пить?» Отрицательно. Говорить нельзя. Если они поймут, что я англичанин, — finita la commedia… Скандал… Слава Богу, что по старой привычке документов у меня с собой никаких. Костюм, стило́, шляпа, носки, обувь и белье… Это все можно купить на черном рынке. Валюта? Ее немного — 40 фунтов. Рубли? Их полторы тысячи, по нынешним временам — тьфу…

Он уходит, я поворачиваю голову. Человек на соседней кровати бледен, вял, глаза закрыты, какой-то старик…

Матерь Божия… Да ведь это мой недавний знакомец.

И сразу вспоминаю все. Так. Исчезла могила. Это главное. Здесь, у них, в развито́й диктатуре, это могла сделать только…

Заманчивая версия. Правдоподобная…

А может быть, все же мафия?

Нет. У них нет мафии в нашем понимании — кланы, семьи, роды и династии, картели…

Их мафия — госполитструктуры. А «организация» — проводник идей, осуществитель, если по-русски правильно…

Я привязан? Нет. Странно… Тогда должна быть телекамера. Верно. Сразу две: с потолка и на уровне плеч среднего человека. А это что?

Вибраторы. Ультразвук. Очень старая техника, мы больше не пользуемся такой. Подает сигнал, если объект движется со скоростью более 1,5 метра в минуту.

Бежать трудно.

Но — возможно.

В прошлом мы выигрывали у них чаще, нежели они у нас. Сегодня я выиграю у них несомненно. Но почему такая уверенность? Ты зарываешься, старик…

Но ведь у них поется: «И кто его знает…»

…Ночь, тихо стонет этот русский, он, кажется, из полиции… Идиотское название «ми-ли-ци-я»… Ополчение, войско… «По-ли-ци-я» — го-род-ская. Вот: охрана города. «Полис» — это город. «Мили» — тысяча. «Тысячники». Ха-ха! У них были, были эти самые «тысячники». «Пятитысячники», «двадцатитысячники», есть даже 18 миллионов говорунов. А воз ныне уже не там, а гораздо позади. Воз увяз и продолжает вязнуть. Впрочем, это их внутреннее…

Тихий голос:

— Джон…

Женщина в белом халате. Нет, девушка…

— Кто… вы? Здесь… нельзя.

— Не бойтесь. Нас никто не услышит.

— Но… как это? Это невозможно! Они видят и слышат всегда, круглые сутки!

— Нет. Они видят и слышат только то, что могут. Не надо волноваться, Джон… Я пришла, чтобы помочь…

У меня шевелятся волосы, ужас опускается надо мной, словно черное крыло. Он входит в меня и леденит, леденит…

— Не бойтесь, — мягко-повелительно повторяет она. — Меня зовут Нина. Я обыкновенная земная женщина, я люблю этого мальчика, и я пришла помочь…

— Ты… пришла… помочь! — Мне кажется, что я ору, что с потолка сыплется штукатурка. — Ты… Не лги, ведь ты загнала его сюда… Его и меня. Отвечай: зачем?

— Чтобы вы разрушили… это.

— Но если ты можешь помочь — почему ты сама не сделала это? Ты ведь все можешь, Нина! Так почему?

— Потому что претерпевый же до конца — той спасен будет, — певучим голосом произносит она, и я просыпаюсь.

— Проснулся, кажется, — все тот же, в белом. Рыло, если по-русски. — Как спалось, дружок? Вы тяжело больны, вас подобрали на тротуаре, и скорая привезла вас к нам. Назовите свою фамилию, имя, отчество…

Ох как мне хочется назвать себя и прекратить этот кошмар, но язык прилипает к нёбу, я чувствую, как скользко входит в меня игла, и проваливаюсь в небытие…

…И снова подходит ко мне Нина, земная женщина в белом халате, только это и не халат вовсе…

Это…

Совершается судьба, суд Божий. Я просыпаюсь ночью — едва слышное прикосновение будит меня, и голос, словно робкое дыхание, произносит: «Вы должны торопиться, его скоро поведут»…

Его? И сразу вспоминаю: Игорь. О ком еще может говорить это прозрачное, бесплотное существо в накидке, похожей на хитон Богоматери, — ведь это снова Нина, это она, я ведь не сплю…

Она берет меня за руку. Длинный пустой коридор. «Не больничным от вас ухожу коридором…»

— Зачем вы поете? Не нужно… Мне страшно…

И вдруг понимаю: ей никто не страшен.

— Это тебе никто не страшен, ты ведь победил себя, — явственно произносит она. Но губы — сомкнуты.

Слова звучат где-то глубоко-глубоко внутри… Телекамера? Вибраторы? Какая чепуха… Нет. Не чепуха. Она разговаривает не разжимая губ, это невозможно, но это — реально…

Дверь, еще дверь, нарядный кафель, тяжелые скамейки мореного дуба и еще одна, обитая тяжелой сталью дверь, на ней, сбоку, система клавишей с цифрами. Кодовый замок.

— Это там… — Нина проводит тонкими пальцами по клавишам, дверь медленно, почти торжественно ползет, какой-то человек в клетчатом переднике и сером халате хирурга равнодушно спрашивает: «Еще один? Давай…» Нина протягивает ему бланк с машинописным текстом, это цифры, их совсем немного. Шифровка… «Хорошо…» — он скользит взглядом по моему стертому лицу. Стертому… Я не вижу своего лица, но знаю: оно стертое. Спемзованное. Его нет больше… И вдруг его рука замедляет движение (готовит что-то, кажется, это шприц с розовой жидкостью), и, словно проснувшись, смотрит на меня: «Ложитесь вот сюда. Это не больно, вы просто уснете», — он улыбается мне, словно капризному ребенку…

Хотят убить? Но тогда зачем этот театр абсурда?

— Хорошо, — я ложусь на стол под бестеневую лампу, вытягиваюсь с хрустом — хорошо… Хруст означает, что сустав освободился от энтропии (сжимаю кулаки — и снова отчетливый хруст, но он ничего не слышит. Этот хруст понятен только посвященным: разминка перед боем, я все же служил когда-то и где-то…).

— Кто вы?

Значит, я им ничего не сказал, молодец, умница, хороший парень. Но, видимо, их терпение лопнуло, я им больше не нужен — пусть они так и не узнали, кто я такой, — молчу.