—  Э... э... ээ...

—  Душа моя, — сладенько залебезил Молиар, — брат ты мой Ибадулла. Боже правый! Неужто не узнал? Наконец-то я с тобой свиделся. Дай-ка я обниму тебя, сладкий ты мой, вкусный ты мой, любимый мордатик... — И уже тиская тушу духовника эмира, он умилялся: — Неужели ты — толстячок Ибадулла, с которым я иг­рал в ашички в нашей махалле, в нашем Чуян-тепа, давно, во вре­мена торжества исламской веры? И ты, хоть и «люздил», но вечно оставался  в проигрыше. О  Ибадулла, наконец пришел час  рас­платы...

—  Э... э... Какой расплаты? — испуганно пробормотал  мулла.

—  Пора расплачиваться со старым долгом.

—  Э, с долгом?..

—  Отдай шарики!

—  Шарики? Какие там шарики? — выдавил из горла Ибадул­ла Муфти. Глаза его полезли из орбит, шея  раздувалась, и он очень походил сейчас на жабу... Он не понимал. И его растерян­ностью Молиар отлично воспользовался.

—  Шарики!  Железные,   блестящие,  гладкие...   в   которые   мы играли.   И ты задолжал   проигрыш.   У нас даже и   подумать не могли, в нашей махалле, представить себе? Пузан, жирняк... и за­берется на седьмое небо счастья-везения. Доберется до зенита мо­гущества.  Залезет  в  советники  эмира,  в  духовные  наставники... О, трижды раз «о»! Обрадуется же ваша тетушка... моя мамаша, родная сестричка вашей маменьки. И папаша, сам  Зухур-ишан! И все обрадуются. И Муфти Салим тоже, ой, обрадуется.

—  Вы видели кого-нибудь?.. — Мулла Ибадулла Муфти спра­шивал быстро, настороженно.

—  Как же, как же! Ваши родственники благополучны!

—  Но... э... мои два сына. Их загнали... э... мне написали, в этот самый самаркандский интернат, непотребную школу безбожников. Из них сделают кяфиров.

—  О, пустяки, боже правый! Пусть интернат! В советском ин­тернате обучаются многим полезным вещам, наукам и остаются правоверными. А сейчас хочу, толстячок вы мой, еще вспомнить...

И словоохотливый Молиар засыпал Ибадуллу базарными исто­риями... анекдотами, случаями из нежного детства.

Легоньким пинком он усадил Ибадуллу, успев мгновенно под­винуть несколько мягких тюфячков под его слоновый зад. Молиар подносил ему пиалу чая за пиалой. Он заглядывал ему в его ка­баньи глазки и все восторгался талантами своего родича.

И «отец коварства», жестокий, но наивный  мулла  Ибадулла поверил. Пусть даже этот суетливый болтун купчик и не двоюрод­ный брат его — хотя почему бы и нет? Отец Ибадуллы Муфти, чуянтепинский ишан, имел по меньшей мере десять жен и неисчис­лимую родню, и у него не хватало пальцев, чтобы сосчитать всех сыновей, но... В конце концов пришлось в Молиаре признать друга детства, с которым, по-видимому, он не только играл в стальные шарики, но и получал удары той же указкой от того же учителя. Стыдно и неудобно — он не мог припомнить имени разговорчивого, столь нежданно объявившегося в Кала-и-Фатту родственничка. Мулла Ибадулла Муфти уже душевно называл Молиара «брат мой!» и даже на радостях приказал махрамам принести празднич­ное угощение. Молиар мог торжествовать: ведь те же махрамы умели расстилать  не только дастархан, но  и «коврик крови».

Впопыхах и суете, в попытках припомнить имена и названия, степени родства и всякие случаи, оглушенный воспоминаниями и забавнейшими историями, на что был так горазд Молиар, госпо­дин мулла Ибадулла забыл про Сахиба Джеляла. Вернее, пере­стал его замечать, потому что тот сидел у самой стенки, присло­нившись спиной к краснотканому сюзане. Безмолвный, иронически спокойный, он всем видом своим являл мудреца, погруженного в раздумье и отрешившегося от мирских забот. Никто не мог бы сказать, слышит ли он, о чем говорят так благодушно обретшие себя «братцы». Их круглые скуластые физиономии улыбались, ще­ки лоснились масляным сиянием, от которого тускнел свет даже двенадцатилинейной лампы «молнии».

А о каком благодушии можно было говорить? «Книга мести»— плод болезненной фантазии ожесточившегося деспота — лежала перед ними на паласе. Естественно, эмир озлился на свергших его с престола народ, Советы, Октябрьскую революцию, Красную Ар­мию. Но больше всего обиделся эмир на своих подданных. Его самолюбие было уязвлено. Он, который считал обязанностью го­сударя и шаха не заботу о благосостоянии подданных, а удовлетво­рение самых разнузданных своих прихотей, полагал, что мусуль­мане даже в нищете обязаны трепетать и повиноваться. Он — ха­лиф велением аллаха! Его эмирская власть от аллаха! А когда его народ прогнал, он решил мстить.

В «Книгу мести» записывались деяния, которых постыдилсяг бы дикарь. С наслаждением, сладострастием часто собственной рукой Сеид Алимхан вписывал в листы шелковой глянцевой бума­ги изящнейшим «насталиком» кровавые дела своих подручных, по­лучавших вот уже столько лет изуверские приказы от Бухарского центра, из недр тайной канцелярии «Сир-ад-Давлят».

«Биринчи боб» — первый раздел «Книги мести» включал в себя хронологический, по числам и месяцам, перечень разоренных товариществ по совместной обработке земли, скотоводческих артелей, продовольственных   кооперативов,   колхозов,   государственных   хо­зяйств, торговых точек. В каждом случае обстоятельно записыва­лось, сколько во время бандитского налета убито нечестивых веро­отступников: дехкан, советских служащих, рабочих, мужчин, женщин, детей, сколько кяфиров, сколько мусульман.  Каждый такой налет именовался  «подвиг джихада»,  а  расценивался  как некая торговая операция.    Рубрики    «Кредит—Дебет»    выведены были красной тушью на странице против хронологической записи: столь­ко-то истрачено на оружие, на экипировку лошадей, на пропита­ние людей в походе. И тут же выводился столбик цифр: столько-то денег захвачено в кассе, столько-то товаров на такую-то сумму. Под чертой — итог: убытки, прибыли. Священная месть в конечном счете оказывалась прибыльным предприятием.

Не лишенный художественного вкуса, способный каллиграф, его высочество эмир нарисовал с большим умением и тщанием тушью и киноварью вычурную орнаментальную заставку на стра­нице, которая начинала «Иккиичи боб» — второй раздел «Прогне­вили аллаха».

Заикаясь, Молиар читал вслух имена и фамилии советских активистов, многих из которых знали в республиках Средней Азии «которых настигла мстительная рука, направленная Сеидом Алим-ханом, проводящим дни в Кала-и-Фатту за невинными делами, вроде торговли водой из хауза Милости или коммерческими опе­рациями с каракульскими шкурками. Выстрел из-за угла, удар ножа, несчастный случай на овринге, снежная лавина, «вовремя» низринувшаяся с горного уклона, провалившийся под всадником настил моста, отравление рыбой, смерть от разрыва сердца...

—  М-да, боже правый! — проговорил Молиар, облизывая вы­сохшие губы. — Кто бы мог представить! Вы — кит!

—  Э... э... — затянул мулла Ибадулла. — Какой... э... кит? По­чему кит?

—  Необыкновенный  кит океана,  акула!  Если  такую потрево­жить, сразу проглотит с чалмой, кошельком и всеми кишками-пе­ченками в придачу.

—   Рука мести длинная... э... — сопел мулла Ибадулла. — Много имен вписано сюда, братец! И еще больше впишем. Много имен... Э... нет- нет! Дальше страницы не для глаз непосвященных.

Рукавом халата он накрыл третий раздел.

—  Ох, брат мой, — взмолился Молиар, — нас мучит любопыт­ство! Целую ваши руки! Скажите, что там на той странице... этой воистину полной благодати книги?

Ибадулла помрачнел:

—  Не полагается читать имена тех, кто обречен, хоть они и кяфнры, вероотступники. Однако скажу, обременять мир им оста­лось недолго.

—  О, вы настоящий букламан — хамелеон, господин Ибадулла. Вы то одного цвета, то другого цвета. То показываете, то не по­казываете!

Молиар весь горел нетерпением. Лишь бы взглянуть на список. Внезапно прозвучал голос Сахиба Джеляла:

—  Тауба!

Мулла Ибадулла от неожиданности выпустил книгу, и она оказалась в руках Молиара. Мулла совсем забыл о присутствии в михманхане Сахиба Джеляла. Всякого рода излишества и, в осо­бенности, гашиш притупили сообразительность эмирского совет­ника. Он разинул рот и таращил глазки, не зная, что сказать.