Выкрик Гулама Шо подействовал. Вождя вождей уволокли с крыши по лестнице, оттуда слышалось сопение, уханье, вскрики. Какая счастливая случайность по-могла ему, царю Мастуджа, отвести от себя руку рудьбы и направить ярость горцев против вождя вождей, Гулам Шо ещё и сам не понимал. Он не знал, что так поступит. Он не знал этого ещё в тот момент, когда вопил этот торгаш. Царь Мастуджа не знал, что он сделает, как посту­пит, когда тот замахал камчой на Пир Карам-шаха, когда...

Гулам Шо выкрикнул про рабов в то мгновение, когда увидел глаза гурков. Шалые глаза, полные звериной жестокой ярости.

И тогда Гулам Шо спас свою шкуру. Да, теперь он признавал­ся себе, что посту-пил так из самой трусливой жалости к себе. Он хотел жить. И все этим сказано. Он хотел жить и, спасая свою жизнь, не отдал на расправу толпе этого страшного, таинственно­го вершителя судеб целых народов и государств — Пир Карам-шаха...

В Гималаях следуют полезному жизненному правилу: всякому своя рана больнее.

Когда он, наконец, поднялся с места, никто бы не узнал в этой громадной нахохлившейся вороне царя Мастуджа. Угловатые, ко­рявые черты его лица набрякли, набухли кровью. Рот изломался в судороге, глаза бегали жалко, трусливо. Руки и плечи дергались. Он шатался.

—Теперь, — бормотал он, — пойду к ней. Пусть она, Белая Змея, скажет...

Неуклюже, цепляясь по-медвежьи руками-лапами за перекла­дины, сполз он по лестнице во двор и побрёл, похожий на куриль­щика анаши, по двору вниз к воротам.

Вниз... От одного этого слова его тянуло на рвоту. Внизу, дале­ко внизу, на камнях, лежали они. Или то, что осталось от них — гранатовощёких, усатых, жизнерадостных гурков.

В  ЗИНДАНЕ

                                                                 Дней прошлых ароматнейшие травы

                                                                всё превратились в горькую полынь.

                                                                                Цюй Юань

                                                               Я — зло, мой отец — несправедливость,

                                                             мать — обида, брат мой — вероломство,

                                                               а сестра — бедствие. Мой дядя — по

                                                            отцу — вред, дядя по матери — унижение,

                                                            сын — нищета, дочь — голодная смерть,

                                                           родина — разруха, а род — невежество.

                                                                      Абд ар-Рахман-аль-Каукаби

Реветь быком, которого ведут на бойню, он мог сколько угодно. И, вопреки рассудку, вождь вождей заорал, заревел, когда его столкнули вниз.

Бывают страшные мгновения в жизни, такие страшные, что человек, даже мужественный, кричит совершенно непроизвольно. Невозможно сдержать себя в такой момент.

И, падая, Пир Карам-шах ревел быком. Ударившись всем те­лом о землю, не испытал особенной боли. Падать пришлось сравнительно с небольшой высоты. Он только тут сообразил, что ревёт во весь голос. Он услышал свой рёв и замолчал. Оказыва­ется, его столкнули в не слишком глубокую яму. До чего страх за жизнь делает человека малодушным, слабым!

Однажды Пир Карам-шаху довелось побывать в неофициаль­ной поездке в... Ташкенте и увидеть в местном музее искусств жи­вописное полотно «Бухарский зиндан». Внимательно, очень вни­мательно он разглядывал картину. И не из простого любопытства, и не с познавательной целью. Он проверял кое-какие сохранив­шиеся в памяти впечатления. Ещё и ещё раз, холодно, бесстрастно, он всматривался в созданные гениальными мазками кисти образы несчастных узников эмирской деспотии, доведенных до предела физического и морального унижения и маразма. У него шевельну­лась в мозгу странная и даже чудовищная мысль: «Мо-гут не пове­рить — мыслимо ли, такая гнусность в наш цивилизованный век! Скажут — художник преувеличил. Нет. Такое есть л такое... необ­ходимо. Чтобы держать массы азиатов в повиновении, без зинданов не обойтись».

Он думал так. Он был убежден. А сейчас на себе он испытывал «такую гнусность» с отвращением, с тошнотой. Особенно если гнусность приходилось испробовать на себе цивилизованному, ра­финированной культуры — таким он считал себя — представителю белой расы господ.

Липучая грязь на полу, отталкивающие запахи, вечная, почти водная темнота, пронизывающая сырость, болезненный зуд во всём теле, шуршащие в соломе не то крысы, не то крупные насеко­мые, сознание полного бессилия. К тому же Пир Карам-шаха оше­ломил, раздавил почти мгновенный скачок из жизни напряжённой, бешеной, бурной к полной бездеятельности, беспомощности. И это в самый разгар осуществления грандиозных планов, замыслов, действий.

Не раз и раньше Пир Карам-шах думал, что придет час и с ним произойдет нечто подобное. Слишком уж часто он бросался с головой в самое пекло. Но он не допускал и мысли, что произойдет это именно так. Он физически ощутимо представлял отчаянную схватку, удары мечей, выстрелы, воинственные вопли и себя, бо­рющегося,  сражающегося из последних сил, истекающего кровью. Словом, он допускал, что и ему придется потерпеть поражение, но не такое постыдное.

Его схватили за руки, прежде чем он успел даже вытащить оружие, выстрелить, сжали в железных тисках, потащили и броси­ли. Ему показалось, что в пропасть...

Теперь он стоял, прислонившись к влажной глиняной стене, и смотрел вверх, где из круглого отверстия лился жиденький свет, едва разгонявший тьму ямы, совсем так как в картине русского художника.

Яма — удалось ему определить на глаз — имела глубину не более тридцати футов. Проще простого было бы выбраться из нее по торчащим в стене камням. Но зиндан предусмотрительно выкопали со сводчатыми стенами, которые суживались кверху к световому отверстию, как в киргизской юрте. И без лестницы выйти, подняться наверх было невозможно. Пир Карам-шах даже застонал.

Яма оказалась, квадратной формы, со сторонами шагов по пятнадцать. Западня! Мышеловка! И могущественный вождь вож­дей— мышь. Было от чего закричать. Счастье ещё, что его не связали, не заковали. На полу в грязи валялись огромные колоды с ввинченными в них грубо выкованными цепями с кольцами для рук и для ног.

— Будь ты проклят! — выругался Пир Карам-шах и забегал по аиндану. Ноги разъезжались по слякоти, и он два  раза больно ударился о стены, а в третий раз упал. Он сразу не понял, в чем дело. На него, прямо к нему в объятия свалился сверху человек и сбил с ног.                                                                               

— Клянусь Исмаилом, — прохрипел свалившийся в яму Молиар, — вы поистине гостеприимны и воспитанны, если так вежливо принимаете в своем доме несчастного путешественника, попавшего в столь затруднительное положение. Ассалам алейкум!

Он высвободился из рук Пир Карам-шаха, молитвенно погла­дил себя по лицу и важно сказал:

—  Боже правый, никогда не лишнее прочитать молитву. — И, стараясь разглядеть в сумраке выражение лица Пир Карам-шаха, после некоторого раздумья столь же глубокомысленно  добавил:

—  Особенно не зная, когда ниточка, именуемая жизнью, обо­рвется. Гм! Гм! Чтоб рта и глаз злосчастного царька коснулась нечистая сила, чтоб ему морду скривило. За одно слово упрека нас в яму бросил. Держит при себе гогов и магогов вот с такими ножами. Пырнут в живот — и прощай, уважаемый купец Молиар, жизнь. А тут, боже правый, плов выдают, господин ваше превос­ходительство? Самое время обедать!

Не похоже было, что Молиар особенно подавлен тем, что с ним произошло. Он шутил. Даже при скудном свете, брезжущем из дыры наверху, можно было разгля-деть, что его обрюзгшая физио­номия все время кривится в иронической какой-то улыбке. Его словно забавляла вся эта история.