Казалось, что ни один англичанин не уйдет из ущелья. Но разве могут под солнцем два человека иметь одинаковые глаза, сердоликовые глаза с кровяной прожилкой? Если ты убил кого, смотри на его кровь. Если ты спас кого, убедись, что он жив. Тогда, в ущелье, я не видел крови того человека.

На этом обрывается вторая запись в ученической тетрадке с таблицей умножения на голубой обложке.

Бред оборвался внезапно.

Только что больной метался в жару и несвязно бормотал. Вдруг он поднялся и сел. Глаза его смотрели ясно. Лицо блестело от испарины.

Он сказал совершенно членораздельно:

— Когда опустите меня в могилу, не говорите: «Увы! Как мрачна и тесна темница!» Лучше поздравьте меня!

— Могила? Какая могила? — растерялся Али Алескер.

— Я не говорил о могиле… Где я? Что случилось? Я заболел? Дайте мне сухую рубашку. Я словно в компрессе…

Ибн–Салман снисходительно принимал заботы Алаярбека Даниарбека. Араб не желал, чтобы заметили его слабость. Но слабость чувствовал он ужасную. Малейшее усилие, физическое и умственное, вызывало обильный пот. Но таковы были выдержка и закалка этого человека, что через минуту он уже встал. Упавший в пустыне не поднимется. Перед глазами его ходили красные и зеленые круги. Оттолкнув плечо, подставленное Алаярбеком Даниарбеком, он прохрипел:

— Кофе!

Удивительно, как быстро закипает кофе, особенно когда староста Мерданхалу чувствует вину. А провинился Мерданхалу чрезвычайно: как такой большой господин вдруг заболел в хезарейских кочевьях, подчиненных ему, старосте?

Кофе дышал ароматами Йемена. Кофе вливал в жилы бодрость, в мозг ясность. Джаббар ибн–Салман пил кофе и слушал, внимательно слушал.

Рассказывал Али Алескер. Он говорил, держа покровительственно руку на плече Зуфара. Покровительственно, но с силой. Зуфар играл роль вещественного доказательства, и Зуфаром Али Алескер подкреплял свой рассказ.

Араб чувствовал себя еще так плохо, что не проявил особого оживления, когда узнал, что давно ожидаемая на советской границе акция началась. Пересиливая слабость, он задавал отрывистые вопросы. Интересовали его исключительно цифры, фамилии, факты. Ничем: ни словом, ни движением мускулов лица, ни тоном — не выражал он ни одобрения, ни порицания. Видимо, он ждал какого–то серьезного сообщения и, не дождавшись, спросил:

— А Керим–хан?

Али Алескер покачал головой. Керим–хан оттягивает выступление своих белуджей. Торгуется и оттягивает. Но опять Джаббар ибн–Салман ничем не выдал своего недовольства.

— Итак, началось! — воскликнул очень довольный и своим рассказом, и самими событиями Али Алескер. — Шлюзы подняты, воды хлынули на север. Где только они остановятся?! Поход культуры и цивилизации против большевистского варварства начался.

Все время, пока шел разговор, Зуфар сидел, потупив глаза и поеживаясь под тяжелой рукой Али Алескера, лежавшей у него на плече. Он слушал. Его бабушка Шахр Бану рассказывала ему в детстве персидские сказки, и он научился понимать певучий фарсидский язык. Но многое в разговоре Ибн–Салмана и Али Алескера оставалось неясным. Лишь последняя фраза словно сорвала повязку с его глаз.

— Взбесившиеся собаки! — вырвалось у него неожиданно. — Что плохого сделала людям Лиза–ханум?!

Белесые брови Джаббара ибн–Салмана полезли вверх, щека задергалась…

— Он говорит о случае на колодцах Ляйли, — поспешил разъяснить Али Алескер. — С этого, собственно, и началось. Немного преждевременно, но началось. Воины Овеза Гельды убили русскую женщину не совсем пристойно… Война!

В глубине глаз Зуфара зажглись недобрые огоньки. Он побледнел.

— Лиза–ханум была доктор… Лечила детей. За что ее убили? Лиза–ханум делала хорошее дело.

И так как никто не нарушил молчания, Зуфар с силой продолжал:

— Ваша «культура» убила святую женщину. За что? За то, что она гнала смерть от детей, а?

— Пусть подадут еще кофе! — проговорил Джаббар ибн–Салман, пристально разглядывая Зуфара, точно лишь теперь он увидел его. Али Алескер пошевелил сочными губами и вдруг разразился своим любимым: «Эх, тьфу–тьфу!»

— А Ашот, — продолжал хивинец, и под коричневой гладкой кожей у него на лице заходили желваки. — Ашота любили и уважали, как брата, все скотоводы Каракумов. Ашот сидел как друг и брат у туркменских очагов в юртах от Бахардена до Ташауза. Ашот не имел и седого волоска на голове, а седобородые шли к нему за советом. Кто не знал, что, с тех пор как Ашот поставил свою юрту у бархана на колодцах Ляйли, пастухи забыли о падеже овец. У Ашота еще на верхней губе усы не выросли, а от Каспия до Аму все называли его — Овечий Отец. А? Его, армянина, все звали еще Туркмен Ашот. И его тоже зарезала ваша «культура»!

И Зуфар брезгливо повел плечами и стряхнул с себя руку Али Алескера.

— О мой друг Ашот! Лизу–ханум и тебя, оказывается, зарезала «культура». Видит бог, я отомстил «культуре» за вашу кровь.

Вновь брови Джаббара ибн–Салмана полезли вопросительно вверх. Рука Али Алескера опустилась на плечо Зуфара.

— Эпизод у колодцев Ляйли… Гибель Овеза Гельды, — повторил перс. Подобное возможно и впредь. Случайности войны. Недостаточная дисциплина. Некоторая разнузданность. Излишняя жестокость. Но учтем справедливое негодование мусульман. Тирания большевиков, притеснения… Естественный взрыв чувств. Я…

— Полагаю, мы здесь не для того, чтобы заниматься излияниями, властно сказал араб. — Если я слушал… — он устало кивнул головой в сторону Зуфара, — то хотел знать, с кем имею честь… Приступим. Да, как тебя зовут?

Вопрос относился к Зуфару.

— Я — человек.

— Упорствуешь! Ты молишься богу единому?

— В степи на аллаха понадеешься, верблюд уйдет. Пока будешь совершать молитву, волк утащит овцу…

— Ты мусульманин и своей рукой убил мусульманина.

— А–а! Вы об Овезе Гельды, чтоб ему черви в могиле покоя не дали! Благодарение вот этой руке, наносившей удары. Я рад. Я бы убил его и ему подобных сто, нет, тысячу раз.

— Ого, он привык убивать в своем ГПУ! — ухмыльнулся Али Алескер и выразительно сплюнул.

— Я дрался с калтаманами Овеза Гельды на колодцах Ляйли… У них были винтовки — у меня нож. Пусть пеняют на себя… Зачем плохо держат в руках винтовки?

Араб пытливо изучал лицо Зуфара.

— Когда вы меня отпустите? — вдруг спросил хивинец.

Вместо ответа Джаббар ибн–Салман пожал плечами:

— Многое зависит от тебя. Ты знаешь дервиша Музаффара?

Зуфар мотнул головой. Опять дервиш.

— Ты будешь говорить, наконец! — закричал Али Алескер.

Ибн–Салман тронул перса за плечо и показал глазами на откинутый полог. В двух шагах Алаярбек Даниарбек, разостлав на землю попону, усердно отбивал поклоны вечерней молитвы. Около него столпились хезарейцы, с любопытством наблюдая за каждым его движением. К слову сказать, маленький самаркандец с особым рвением выполнял на чужбине все предписания корана, желая прослыть среди персов благочестивым мусульманином. Он считал, что так лучше. Персы, по его мнению, большие фанатики, и среди них безопаснее верующему. Заслужить репутацию богомольца, чуть ли не святого подвижника Алаярбеку удалось вполне.

— Эй, — крикнул раздраженно Али Алескер, — а ты не мог бы выбрать место для своих молитв подальше от палатки?!

Алаярбек Даниарбек и глазом не моргнул. Сколько ни шумел толстяк помещик, сколько ни махал руками, самаркандец продолжал усердно молиться и, только когда наконец исчерпал все обязательные и необязательные поклоны и коленопреклонения, соблаговолил отозваться:

— Прибегаю к вашей милости, горбан! Я весь внимание, горбан!

— Что тебе, в детстве осел отдавил уши? Я говорю тебе… а ты… тьфу!..

— А вы не видели, ваша милость? Я же совершал намаз.

— Убрался бы ты подальше со своим намазом!