Алаярбек Даниарбек вышел, и долго еще со двора доносилась его воркотня, похожая на гудение огромного шмеля.

Известна своими горячими ветрами Хафская богом забытая степь Даке Дулинар–хор… Когда к вечеру в селение прискакали фарраши, вихри уже смели с соляной поверхности следы дервиша.

Перепуганные хелендинцы забились в свои камышовые хижины и с дрожью прислушивались к раздирающим крикам старосты, с которого спускали три шкуры. Он даже не понял, за что его бьют: за умершего от голода мальчика или за какого–то неизвестного дервиша. Больше всех неистовствовал явившийся с жандармами араб. Распоряжался и приказывал он. По его настоянию всех почтенных людей Хелендэ пригнали на площадь.

— Знаете и молчите, — говорил араб. — Посидели бы на раскаленной плите — развязали бы языки!

— Благословенный эмир бухарский приказывал в подобных обстоятельствах осторожненько сдирать с заподозренных кожу. Очень это у всех развязывает язык, а?

Слова эти заставили араба резко повернуться. Мертвенно–серые губы его вытянулись в ниточку, просушенные ветром кирпично–красные щеки задергались. Глаза его вперились в дерзко улыбающуюся физиономию замешавшегося в толпу зевак Алаярбека Даниарбека. Он стоял впереди, засунув, по обыкновению, ладони за поясной платок, и с видимым интересом разглядывал араба.

— Нет… Сто тысяч свидетелей! Нет! — проговорил задумчиво маленький самаркандец.

Теряя самообладание, араб воскликнул:

— Что нет? Что ты хочешь сказать своим «нет», ты, персидский пес!

— Нет, — усмехнулся Алаярбек Даниарбек, — он не араб. Я так и знал. Он не араб!

Конечно, стоявший перед ним человек, несмотря даже на шелковый бурнус с черно–белым, в шахматную клеточку шнурком «агал», перехватывающим капюшон на лбу, ничуть не походил на араба, да и вообще на восточного человека. Всякий увидевший его сказал бы: «Этот рыжий из рыжих ференг рядится в араба. Что он там клянется именем аллаха? Посмотрите на его усы и бороду!» Впрочем, определение «рыжий» едва ли подходило. Цвет волос и усов «араба» можно было скорее назвать русым. Во всяком случае, лицом и внешностью он смахивал на европейца, да еще северного, нордического типа, и никакой арабский бурнус, никакой маскарад не мог сделать его арабом.

Кровь волной прихлынула к щекам араба, но он сдержался и сдавленным голосом приказал:

— Возьмите его и выколотите из него пыль. Большевистским духом от него тянет.

Запахнув с шуршанием свой шелковый бурнус, араб вошел в помещение. Теменем он задел притолоку и выругался. Низкорослый Алаярбек Даниарбек привстал на цыпочки и потрогал косяк, как бы проверяя, цело ли дерево.

Как ни озабочены были фарраши, они не удержались от улыбки.

— Но–но, — проворчал начальник фаррашей, непомерно грузный жандармский капитан, — не очень–то хорохорься… Снимай–ка халат да штаны. Покормим тебя палками досыта.

— А вот и нет!

— А вот и да!

— А вот и не посмеете! Вы знаете, кто я?

Но капитан устал. Он рыскал всю ночь по пустыне в поисках таинственного дервиша. У него ныла поясница. Его преогромный живот, раздувшийся от гороховой похлебки — «пити» и кебаба, жаждал мягких одеял. От бесконечной тряски в седле разыгрался застарелый геморрой. И почтенный начальник меньше всего хотел пререкаться с этим широкоскулым ничтожным тюрком, педвернувшимся не в добрый час ему под руку. Многозначительно подмигнув Алаярбеку Даниарбеку, он почти нежно сказал ему:

— О ваше высочество господин ширванский принц, не обессудьте, ваша милость, в Хафской провинции нашего пехлевийского благоденствующего государства военное положение. По ту сторону границы, в Туркмении, восстание против большевиков. Господин Джаббар ибн–Салман облечен властью и полномочиями. Он приказал, ваше высочество, выколотить из вашей благородной спины пыль и…

— Так эта рыжая скотина и есть Джаббар ибн–Салман? Ну… Да если он сунется в арабский аул в арабском бурнусе, его арабские мальчишки камнями забросают…

— Хватит болтать. Раздевайтесь, ваше высочество. Лапы моих молодцов железные. Еще порвут ваш золототканый камзол. А ну!

Но Алаярбек Даниарбек не спешил. Он неторопливо шарил у себя за пазухой. Терпение капитана истощилось. Он сделал знак глазами, и два жандарма двинулись к Алаярбеку Даниарбеку, сжимая в руках тонкие длинные палки, универсальное орудие азиатской администрации в деле управления простым народом — стадом рабов господа бога.

— А за то, ваша милость, господин принц, что заставили меня, ничтожного, потратить столько драгоценного времени на беседу с вами, разрешите добавить сверх нормы еще штук двадцать плетей, — добавил, сладенько улыбаясь, капитан. — Да не волнуйтесь, ваша светлость, у нас, в прогрессивном государстве, порядочек! Вас уложим поудобнее. Вот нате шелковое одеяло… — Он ногой швырнул кусок изъеденной молью кошмы.

— Уберите лапы! — закричал Алаярбек Даниарбек. — «Зимой пшеница созрела — летом бык замерз». Все у тебя, господин жандарм, в тухлых твоих мозгах перемешалось… На кого ты смеешь замахиваться своей прогрессивной нагайкой! На, смотри! Как бы тебе самому не пришлось примочки на задницу ставить!

— Что это? — Капитан еще топорщил надменно свои жесткие, точно проволока, усищи, но глаза его забегали.

Неторопливо Алаярбек Даниарбек вытащил из–за пазухи сверточек в чистой тряпице, развязал тугой узелок и развернул. На ладони самаркандца алела книжица, при виде которой жандармы издали нечто вроде «ох–хо» и мгновенно выпустили из своих рук Алаярбека Даниарбека.

— На, читай!

— Творец всевышний! Советский паспорт! Я ваш слуга! — залебезил капитан, пугливо отстраняя паспорт. — Вы русский? Что же вы раньше не сказали?

— Я — узбек. Пойми — я гражданин Советского государства. И ты, слепая курица, со своим ряженным в арабский бурнус дергунчиком из кукольного театра ответите еще за оскорбления, нанесенные мне, Алаярбеку Даниарбеку, советскому гражданину, облеченному дипло… дипло… тической неприкосновенностью… да ты знаешь, что тебе и твоему другу, этому шуту в арабском балахоне, будет?!

Надо было посмотреть на Алаярбека Даниарбека в его поистине благородном негодовании.

Выпятив грудь, не вынимая ладоней из–за пояса, он наскакивал на толстого, огромного жандарма. Со стороны казалось, что маленький черный петушок клюет разжиревшего, перепуганного кота, а кот только жмурится от ужаса, боясь пустить в ход свои когти.

Долго бы еще сварливый самаркандец читал господину жандармскому капитану нотацию, как полагается вести себя административному лицу с «персоной грата», если бы не вмешательство вышедшего из конторы Петра Ивановича.

— Я не раз уже вас предупреждал, товарищ Алаярбек Даниарбек. Паспорт у вас не для того, чтобы козырять им по поводу и без повода…

— Тебе хорошо, Петр Иванович, а мне чуть спину не измололи.

— Слышал, слышал. Вы тут такой базар устроили. За версту крик слышен. Не суйтесь не в свое дело.

— Этому жандарму — «было два, стало три» — я предпочитаю собаку.

— Тише вы! Не дружите с глупостью — в своей крови захлебнетесь, отвел в сторону Алаярбека Даниарбека доктор. — Вы забыли, где мы… Сегодня вы легко отделались, а завтра… При первой возможности придется отправить вас домой… в Самарканд.

— Э, и поговорить с усатым нельзя. Что я, боязливый? Это трус бежит, бросив на дороге голову. Говоришь, в Самарканд ехать? Очень рад. Растолстею, что хум с вином. Все уважают толстых.

Петр Иванович не мог сердиться. Маленький самаркандец напряженно сопел. Волосы, росшие у него прямо из ноздрей, забавно шевелились. Завернув с необыкновенной тщательностью паспорт в тряпицу, Алаярбек Даниарбек вздохнул:

— Такая маленькая книжечка, а необыкновенную силу имеет.

Он ушел в лачугу. Сев на тощий тюфячок, он плотно прислонился к отполированной многими спинами стене. По лицу его бродила злая улыбка. Вдруг у него вырвалось:

— Вон ты какой!.. Да… Отомстивший врагу проживет тысячу лет!

Туманен был смысл этих слов, но Алаярбек Даниарбек, видимо, хорошо знал, что хотел сказать.