Что понадобилось шейху Музаффару и его лурам в Персидском Азербайджане? Луров азербайджанцы недолюбливают.

Во всяком случае, присутствие шейха Музаффара на советской границе в дни гянджинского газавата так и осталось неясным. Шейх Музаффар не бросался в глаза. Не было заметно и его вмешательство в дела пророка Хусейна и его вдохновителя Джаббара ибн–Салмана. Но кто знает?

Джаббар ибн–Салман мог сколько угодно размышлять о странной встрече, тем более что путь предстоял ему далекий.

Он спешил в Хорасан.

— Сынок, приди же в объятия своего родича… Сбылось немыслимое. Есть наконец кому позаботиться о саване для злосчастного старца и уложить его кости в могилу… Аллах велик теперь и умереть приятно… Дай же поглядеть на тебя! Каков ты есть.

Зуфара сжимали в объятиях, его ласкали, о нем заботились

Саженного роста, тощий, жилистый старец кружился около него, точно шмель вокруг хорезмской дыни. Старые и молодые хорошо одетые и одетые в отрепья домочадцы и слуги суетились и вторили радостным восклицаниям старика. А он то обнимал Зуфара, то, отстранив его на всю длину своих длиннейших корявых рук, любовался им или делал вид, что любуется. При всей своей неискушенности Зуфар чувствовал что–то неискреннее, натянутое в истерической радости хозяина дома по случаю встречи со вновь обретенным родственником.

— Ты мой правнук. Да благословит Мелек Таус этого араба Ибн–Салмана, который разыскал тебя в море безвестности и прислал в Келат, чтобы я мог принять тебя в свои объятия. Я знаю. Твоя бабушка — моя любимая дочь Шахр Бану, шустрая такая девочка, с красивыми глазками, а я твой родной прадед… Не правда ли, твою бабушку зовут Шахр Бану и она из Келата?.. Она воспитала тебя и посвятила в истину и ложь. О мой драгоценный правнук! О мой любимый сынок!

Да, бабушку Зуфара зовут Шахр Бану. Да, бабушка родом из Келата. Но в какую истину и ложь она должна была посвятить внука?

— О, это неважно. В истину и ложь того, что простирает свое господство над всеми тварями и над всеми делами. О Мелек Таус… ай–яй–яй!.. «Скройте то, что предписано вам… Не упоминайте моего имени…» Ай–яй! Но ты, сынок… Ты посвященный… Шахр Бану тебя просветила, надеюсь…

Зуфару оставалось соглашаться со всем, что так походило на одну из сказок, которые ему рассказывала бабушка Шахр Бану. Опять Мелек Таус, как в селении курдов Исмаил Коя. Опять поклонники дьявола! Что–то бабушка рассказывала ему о повелителе мира Павлине… Но Зуфар слушал о Мелек Таусе, как слушал о сладкоголосом соловье или трехголовом драконе… Разве можно всерьез принимать чертей?

А пока Зуфар, отдыхая от долгих скитаний, восседал на ширазском ковре. Под локти ему подтыкали бархатные подушки. Наргиле, которое ему подносил собственными руками седобородый прадедушка, украшала тончайшая инкрустация из серебра. Из кухни доносились ароматы, предвещавшие изысканный ужин.

И все же Зуфар держался настороже. Его точило сомнение, вполне естественное в измученном лишениями и опасностями человеке. До сих пор на него нападали, били, его ранили, его везли в мешке, он голодал, он умирал от жажды в пустыне, его травили жандармы, словно дичь… И вдруг ему все твердят:

— Ты дома… Это твой дом…

И дом и родственные заботы Зуфару начинали нравиться. Не нравилось ему, что все произошло слишком неправдоподобно, слишком неожиданно. Не нравилось Зуфару, что его покровитель Ибн–Салман вдруг нашел ему в Хорасане родичей, да еще таких близких, как родной прадед, что вдруг он, простой пастух и советский служащий, ни с того ни с сего оказался правнуком владетельного хана. Он растерялся, и все в нем восстало и ощетинилось. Ему глубоко претило огромное число слуг в доме прадеда. Он не мог шевельнуть рукой или ногой без того, чтобы к нему не лезли какие–то предупредительнейшие «гулямы», «ходимы» и прочие слуги–бездельники. Он испытывал удивление и отвращение. Со слугами здесь обращались хуже, чем с собаками. Не то что их били. На них даже не кричали. Но они бледнели и дрожали, когда приказывал хозяин. Зуфар понимал, что жизнь их ужасна. Огромный красивый дом с десятками комнат, убранных коврами, стоял на горе в чинаровом саду, а у подножия горы лепились полуземлянки со стенами из дикого камня, с кое–как замазанными серой глиной щелями, с хворостяными, плохо присыпанными землей крышами.

Пресыщение, богатство царили в доме хана. Нищета, насекомые, голод были уделом обитателей землянок.

А для Зуфара такой уклад жизни был чудовищен и вызывал злобу. Он нежно любил свою бабушку Шахр Бану. Он ни на минуту не мог себе представить ее в доме Юсуфа Ади в Келате. Подобострастно припадающие к стопам хозяев слуги, трепетные взгляды, рабские поклоны, пресмыкательство — все никак не укладывалось в голове Зуфара, с детства видевшего бабушку всегда в тяжелом изнурительном труде — за очагом, за ткацким станком, за валянием кошм, за выделкой каракулевых шкурок, за шитьем одежды для своего семейства. Она и внука воспитала в труде и в презрении ко всяким лизоблюдам и подхалимам. Она первая вступила в колхоз. Решительно критиковала всяких там бездельников — чайханщиков, амбарчей — и требовала, чтобы мужчины работали в поле. В свои шестьдесят лет Шахр Бану научилась в ликбезе читать и писать…

С любовью вспоминал Зуфар свою бабушку Шахр Бану, бывшую персидскую рабыню, а теперь очень уважаемого человека в Хазараспе, и ему сделалось смешно, когда он, Юсуф Ади, назвал ее «поклонницей дьявола». Это она, колхозная активистка, и вдруг почитательница какого–то невообразимого князя Павлина — Мелек Тауса.

Зуфар сидел на шелковых одеялах — курпачах, руки его ласкали бархат подушек, он посматривал на Юсуфа Ади, а мысленно уносился за тысячу верст, в родной домик в Хазараспе, и видел перед собой сухую, с острым взглядом молодых глаз, стремительную бабушку. Что она там сейчас делает? Что она думает о своем пропавшем в Каракумах внуке? Наверно, очень горюет, но и вида старается не показать, что только и думает о нем. Ведь Зуфар у нее единственный близкий… Она никогда и не вспоминала, что у нее жив отец, прадед Зуфара…

А он жив, существует. Он тепло, даже с любовью вспоминает свою быстроглазую дочку Шахр Бану и, помянув ее, смахивает что–то с ресниц…

Старец Юсуф Ади чем–то напоминал Зуфару бабушку — во всяком случае своей подвижностью. Он не ходил, а бегал. Он не мог и минуты посидеть спокойно. У Юсуфа Ади было очень много дел. В доме он лез во все мелочи. Слуги непрерывно обращались к нему за распоряжениями: скакун набил холку, крыша в кухне прохудилась, не пора ли полить люцерну, домашний шорник сшил новый колпачок охотничьему соколу, белудж–скотопромышленник пригнал баранов, к младшей жене пора вызвать повитуху, пришел человек из племени джемшид наниматься в псари, повар сломал поварешку, старшая жена собралась к гробнице шейха Ади на богомолье аж в самую Месопотамию, пришли землекопы рыть яму для отхожего места…

Но до ушей Зуфара доходили не только дела, обычные для большого дома. Зуфар слышал и такие вещи, которые заставляли его насторожиться. Кто такой, к слову говоря, Нур Клыч, имя которого помянул домоправитель? И почему Нур Клычу выдают из кладовой кроме двадцати мешков риса, двух пудов зеленого чая и ста аршин волосяного аркана десять тысяч патронов… Не слишком ли много патронов? Или сегодня утром за дастарханом сидит юркий, с бегающими глазками мышонка туркмен, судя по говору — из Мерва. Он пьет зеленый чай и что–то быстро–быстро рассказывает Юсуфу Ади об убитых и раненых, о каких–то кем–то захваченных верблюдах в урочище Туз Султан Санджар Мазы и на колодцах Сагаджа… Зуфар отлично знает пастбище у соленого озера Туз Султан Санджар Мазы… Оно не так далеко от родного Хазараспа… Да и из колодцев Сагаджа Зуфару не раз приходилось пить чуть солоноватую, но такую приятную в зной воду… Но Юсуфа Ади и мервца с мышиными глазками интересуют не пастбища и вода озера Туз Санджар Мазы и колодцев Сагаджа, а происходившие там недавно схватки и чуть ли не сражения. До ушей Зуфара доносятся вполголоса произнесенные слова: «стреляли», «атака красных», «отрубили голову», «пулеметы», «преследование»… Человеку с мышиными глазками тоже необходимы ящики с патронами, винтовками… Что такое? Война, что ли? В памяти Зуфара возникает истерзанная Лиза… Злоба заставляет сжать кулаки и вглядеться в лицо мышиноглазого: не из калтаманов ли он, проклятый?