Но имам не унимался. Он уже обращался не к Юсупу, а к народу, который быстро прибывал.

— Опомнитесь, — кричал имам, — опомнитесь! Рассчитывайте на милосердие всевышнего. Ваши шеи тоньше волоса.

Тогда к свету выдвинулось выразительное лицо Навруз–бобо Мергена.

— Мусульмане! — громко заговорил он. — Вот я живу много, много лет и много, много лет возношу аллаху молитвы.

— Твоя, Мерген, набожность открывает тебе дорогу в рай, — торопливо проговорил имам.

Мерген вздохнул:

— Велик аллах, но ни я, ни мои соседи, ни все жители Сары–Кунда не видели, чтобы всевышний, когда мы умираем весной от голода, бросал нам лепешки с неба.

Послышался легкий смешок.

— Так–то: чужое дело легче ваты, свое — тяжелее камня, — заключил Мерген.

Сираджеддин наклонился к уху Юсупа и быстро заговорил.

— Староста наш, — громко сказал Юсуп, — боится, как бы чего не получилось плохого, Камил–бай, ростовщик Зарип и еще другие забились в свои норы и молчат.

— Пусть баи скалят свои зубы, а мы Кудрата к себе не пустим.

Это сказал совсем еще молодой парень, Мустафа. Про него ходили слухи, что он был одно время в басмаческой шайке, но сбежал оттуда.

Кузнец насторожился.

— Ты быстр на слова, но…

Тогда Мустафа подошел к фонарю и скинул халат с плеч.

— Видишь?

Возгласы жалости послышались в толпе. Спина Мустафы была похожа на обнаженный кусок мяса — ее сплошь покрывали вздутые багровые рубцы еще не заживших ран.

— Я был у Кудрата, я служил ему, но я не стерпел. Я не смог смотреть на зверства, чинимые им и его разбойниками, и ушел от него. И вот я думал: когда силы вернутся ко мне, уйду к большевикам, стану красным воином.

Кузнец Юсуп, Мерген и староста Сираджеддин взялись руководить защитой селения. И по тому, что оборона Сары–Кунда вошла в историю Узбекистана как героическая страница, можно судить, что они оказались неплохими организаторами и командирами.

Сарыкундинцы подняли оружие против притеснителей.

Меньше всего матерый волк Кудрат–бий мог допустить, что бараны, как называл он дехкан, осмелятся дать отпор воинам ислама.

Никогда не бывшие воинами, никогда не державшие в руках оружия, дехкане вступили в битву с испытанными, жестокими головорезами, набившими руку на убийствах, изощрившимися в хитрости и вероломстве. Но дехкане проявили природную сметку, подлинное мужество, терпение.

Впоследствии, когда Кошуба разбирал действия сары–кундинцев, он выразил свой восторг:

— И полководец остроумнее не придумал бы. Вот уж правильно таджики говорят: мужественный не жмурится от лучей солнца, трус слепнет от света луны.

Староста Сираджеддин, кузнец Юсуп и Мерген после быстрого, немногословного совещания разделили дехкан на три части, и каждый двинулся с группой людей в определенном направлении.

Напутственных речей не произносилось. Только Юсуп, любивший поговорить, во всеуслышание заявил:

— Братья! Жадная лошадь прогрызает дно торбы. Помните, Кудрат жаден, как голодная крыса. От ваших рук и вашего мужества зависит, чтобы вы не проснулись завтра нищими.

Часть сарыкундинцев поднялась по склону горы к ущелью. Другая часть спряталась в домах и за каменными оградами вдоль дороги. Третья группа открыто напала на конницу Кудрат–бия, едва он вышел из горла ущелья.

Когда Мергена спросили, как мог он, имея в своем отряде всего–навсего три однозарядных берданки и десяток серпов и кетменей, решиться напасть на самого Кудрат–бия и пятьдесят его головорезов, вооруженных многозарядными английскими винтовками, он ответил:

— Взгляд батыра и железо плавит.

Гулкие, отдававшиеся далеким эхом выстрелы, стоны раненых напугали басмачей, и они повернули назад к ущелью, решив, очевидно, что в Сары–Кунда засел отряд красноармейцев.

Но едва всадники втянулись в узкий проход, сжатый скалами, как ущелье огласилось страшным скрежетом. Горы грохотали. Сверху на басмачей сыпались камни,

щебенка. Было еще совсем темно, и басмачи не могли ничего разобрать. Раздались крики:

— Злые духи! Спасайтесь! Дивы, горные дивы! Бандиты стремительно бросились назад из ущелья. В темноте они падали вместе с лошадьми, всадники топтали упавших, пускали в ход камчи.

— Дивы! Дивы!

Но у входа в долину снова загрохотали выстрелы. Басмачи заметались в колючих кустарниках. Кое–кто, сраженный пулей, падал на камни. Паника овладела басмачами.

…Чуть брезжил рассвет, в сумраке начали вырисовываться пологие холмы. На одном из них стоял всадник и махал белой чалмой.

Тогда из–за большого камня выбрался Юсуп и, сделав несколько шагов по направлению всадника, спросил:

— Что тебе надо?

— Кто вы?

— Я начальник доблестных воинов, — не задумываясь, заявил Юсуп. — Чтр тебе надо?

— Мой господин мирахур Кудрат–бий повелел мне передать следующее: «Мне претит дальше сражаться против советов. Пропустите нас, и мы не тронем пальцем кишлак Сары–Кунда. Я решил вместе с джигитами своими вернуться к нашим очагам и отныне мирно платить налоги советской власти».

Юсупу пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы радость не прорвалась наружу. Он сурово заявил:

— Хорошо, мы согласны…

— Мой господин спрашивает: «Будет ли дана клятва, что ни меня, ни моих джигитов не ждет притеснение или тюрьма?»

— Хорошо.

— Дайте клятвенное обещание.

— Клянемся богом.

Всадник исчез. Юсуп стоял по колено в полыни, бурно разросшейся по окраинам кишлака.

Из ущелья потянулись цепочкой всадники. Они проезжали мимо одинокого Юсупа на большую дорогу.

Одним из последних подъехал Кудрат–бий. Молодой джигит, почти мальчик с нежным девичьим лицом, сопровождавший курбаши, воскликнул нараспев: …

— Мой господин хочет говорить.

— Пусть скажет, — нетерпеливо ответил Юсуп.

Он услышал за своей спиной шаги и обернулся. К нему подходил Сираджеддин с группой дехкан. Юсуп оживился:

— Говорите, Кудрат–бий!

Курбаши выехал на дорогу и направился к сарыкундинцам.

— Эй, дехкане, — пренебрежительно кривя в усмешечку рот, сказал он, — где мой храбрый друг Кошуба?

Кузнец Юсуп забыл всякую осторожность, — он признался, что Кошубы в Сары–Кунде нет.

Услышав ответ, Кудрат–бий в первое мгновение растерялся. Лицо его посерело, глаза суетливо перебегали с одного человека на другого.

— А! — протянул он. — Кошубы нет? Кто же сейчас воевал с нами?

— А мы, дехкане.

— Позор на мою голову! Позор! Позор! Мои джигиты — грязные трусы, мелкие воры, а не борцы за ислам!

Он ускакал.

С радостными песнями возвращалось ополчение в кишлак. На площади у чинаров произвели дележку трофеев: шесть новеньких винтовок, два мушкетных карабина, наган, восемь лошадей, патроны, ножи. Несмотря на ранний час, во дворе мечети в огромном котле варился плов.

Басмачи ушли в горы. Впереди ехал Кудрат–бий. Поднявшись на холм повыше, он остановился и долго смотрел на утопавший в садах кишлак Сары–Кунда. Стоявшие около него видели, как сжались кулаки курбаши. Вполголоса он проговорил:

— Не прими, господи, от меня ни поста, ни молитвы до тех пор, пока я не вытяну жилы из этого быдла.

Злобно хлестнув коня, Кудрат–бий помчался вперед. За ним едва поспевало его потрепанное воинство.

III

Рассказы организаторов обороны кишлака — старосты Сираджеддина, кузнеца Юсупа и Мергена позволили воссоздать картину событий последней ночи, событий, которые едва не привели к поголовному истреблению крестьян кишлака Сары–Кунда.

Мудро и умело отразившие ночное нападение сильной басмаческой шайки, разгромившие ее небольшими и плохо вооруженными, но искусно расставленными силами, сарыкундинцы проявили в дальнейшем непростительную беспечность.

Сейчас трудно понять, какими побуждениями руководствовались Сираджеддин, Юсуп и Мерген, когда они отпускали на все четыре стороны Кудрат–бия и его ближайших помощников — матерых бандитов и убийц. Вернее всего, сказывалось веками культивируемое и укореняемое палками чувство раболепного преклонения перед каждым, кого надлежало величать в разговоре обращением «таксыр». К тому же, обрадованные счастливым исходом сражения, дехкане вообразили, что шайка Кудрат–бия отныне перестала быть опасной. Кудрат–бий и басмачи остались на свободе. Сарыкундинцы сами уготовили себе страшную кару.