В одной стороне, именно в той, откуда он ночью шел вдоль обрыва, полумрак был чуть светлее. Мареев побрел в ту сторону с зажженной лампочкой в высоко поднятой руке. Справа вырастал все выше обрыв, слева струился говорливый ручеек. Впереди обрыв выдавался мысом, и ручеек огибал его.

Когда Мареев обогнул мыс, он вдруг вскрикнул и в ужасе остановился: перед ним на расстоянии нескольких метров лежала так хорошо знакомая ему подземная торпеда.

Она лежала на боку, буровой коронкой кверху, опираясь на обрыв, как будто собираясь вскарабкаться на него.

Мареев с трудом переводил дыхание. Он бросил взгляд кверху. Далеко наверху, почти на вертикальном в этом месте откосе, едва заметно маячило темное отверстие тоннеля. Из него свалилась в эту страшную глубину торпеда. Очевидно, с Михаилом… Неужели он здесь, в торпеде?

Мареев бросился к торпеде. Он стучал в нее, звал Михаила. Ответа не было. Тогда с большим трудом, напрягая все свои силы, он начал терпеливо отвинчивать с помощью ножа наружные гайки, крепившие болты выходного люка.

Это ему удалось сделать после долгой и утомительной работы. Наконец, отбросив люк, он увидел внутри торпеды ноги Брускова. Они были босы, холодны, мертвенно неподвижны.

Мареев извлек тело Брускова из торпеды. Голова была разбита, руки переломаны, все лицо в крови…

Падение в торпеде с высоты было смертельным.

Мареев долго сидел у трупа, не сводя с него глаз. Потом вырыл могилу возле торпеды и похоронил в ней своего друга. Потом пошел, с трудом волоча ноги, по направлению к все сильнее разгоравшемуся впереди свету…

У обрывистого берега ребятишки искали удобного места для вечерней ловли рыбы.

Под кустами они нашли человека, лежавшею без сознания, в странных лохмотьях, покрытых грязью, с руками, покрытыми сплошной коркой земли, и с совершенно седой головой. Они бросились домой, в совхоз, подняли тревогу. Прибежали люди с носилками и лекарствами.

Человека отнесли в совхозную больницу. Там он пришел в себя, и первый вопрос, который он задал врачу, склонившемуся над ним, был:

— Вы не знаете, доктор… подземная… термоэлектрическая станция… работает?

Услышав утвердительный ответ, Мареев (это был он) удовлетворенно улыбнулся и погрузился в глубокий сон.

Кораблекрушение на Ангаре

1. Сильная вода

Удар был настолько сильным и неожиданным, что никто не удержался на месте, все повалились на палубу.

Через десять минут все было кончено: моторная лодка, получив огромную пробоину в носовой части, погрузилась в воду. Река несла на себе, по дрожащей лунной дорожке, около десятка человеческих голов — темных и круглых, как арбузы, — и небольшую лодку с задранным носом — «шитик» по местному — с остальными пассажирами.

Еще через десять минут люди вылезли из воды и из лодки на усыпанный галькой берег. Темной густой стеной, немного отступая от воды, тихо стояла тайга.

Небольшая экскурсия молодежи — студентов и работников местных заводов — сделала здесь, на берегу Ангары, не предусмотренную планом остановку.

На лужайке, у одинокой старой ели вскоре весело постреливал искрами огромный костер. На треноге из палок закипала вода в котелке.

Люди сидели v костра полуобнаженные и сушили одежду.

Лоцман Евсей Иванович (по старой памяти все водители мелких судов на Ангаре назывались еще лоцманами), кряжистый старик с кругло подстриженной седой бородой, перетаскивал из шитика на берег припасы, которые были захвачены с мотолодки.

Профессор гидрологии Мочагин, высокий толстый человек со старомодными круглыми очками на носу, держа у огня на распяленных руках косоворотку (при выходе из шитика он упал в воду и искупался), гудел, обращаясь к соседу, Жану Кларетону:

— Мы теперь в бедственном положении, и нужно назначить настоящего начальника экспедиции…

Жан Кларетон, французский коммунист, инженер, уже немолодой, ответил с сильным акцентом:

— Не стоит! Пошлем лодку в Новобратск, и дня через два за нами придет катер… Евсей Иванович, — обратился он к лоцману, — сколько надо плыть в нашей лодке до Новобратска?

Евсей Иванович сложил под елью мешок с консервами и ответил:

— Не больно пылко несет теперь, а все же завтра к вечеру шитик там будет. Раньше бы часов за пять слетали…

— Почему такая разница? — спросил Жан Кларетон, поправляя хворост в костре.

Но надо было, однако, решить, что делать, и разгорелся спор. Предлагали разные проекты. Наконец согласились, что лучше всего все-таки послать шитик в Новобратск.

Из темноты показалась группа молодежи с охапками валежника и хвороста. Спотыкаясь и натыкаясь друг на друга, они со смехом и шутками подошли к костру и свалили топливо в огромную кучу.

Среди общего шума послышался протест Веры. Она стояла в багровом свете костра, стройная, небольшого роста, в коротких шароварах и легкой майке, с голыми икрами тренированной альпинистки.

— Виктор, — громко обратилась она к молодому человеку, высокому, плечистому, с бритой головой, — мы больше не пойдем… Пусть эти лодыри теперь идут, — она указала на ребят, сидевших у костра.

— Правильно! — послышались крики. — Правильно!

— Гони феодалов! Очищай место у костра! Пришедшие стали тащить сидевших, те сопротивлялись:

— Ведь хватит пока топлива! Дайте обсушиться! Потом пойдем!

Виктор, Вера и весь их отряд были неумолимы.

— Именем пятой пятилетки! — рычал Виктор среди шума, смеха, криков, таща за шиворот тщедушного Гаврика.

…Ушли. Пришедшие уселись вокруг костра и вскоре затихли, энергично взявшись за консервы. Жан Кларетон опять спросил:

— Так почему же такая разница, Евсей Иванович?

— А как же? Братская плотина Ангару подняла во как! И пылкости в ней не стало. Раньше летит, бывало, шитик через шиверы и падуны, инда дух захватывает. Сильная была вода! А нынче на спокое, словно ребенка на руках несет — не колыхнет.

— Девяносто метров высоты, батенька, плотина-то, — прогудел профессор Мочагин, — Немного таких плотин во всем мире найдете. Она подпирает Ангару на пятьсот километров, до самого Черемхова. Не только все перекаты и пороги, по-старому, по местному шиверы и падуны, перекрыты, а даже такие города, как Братск, Балаганск, ушли под воду. Теперь-то Ангара — тихоня по сравнению с тем, что было. Ведь у нее на тысячу восемьсот километров протяжения общее падение — исток выше устья — четыреста восемьдесят метров! Были места, где на каждый километр — тридцать — сорок сантиметров падения. Такое было стремительное течение, что до тридцатиградусных морозов река не замерзала. Только пар, бывало, стоит над ней густым туманом, дымится река, в теснинах клокочет, как кипяток.

— Очень жалею, что не удастся теперь осмотреть эту гидростанцию, — сокрушался Жан Кларетон. — Ах, как жаль! Ведь это самая крупная установка в мире — на два миллиона шестьсот тысяч киловатт!

— Да почему же не сможете? — спросил Виктор, поедая с аппетитом консервы из дичи. — Куда вам так торопиться?

— Мы потеряем с этой печальной аварией не менее чем три дня, — ответил Жан Кларетон, — а я должен как можно скорее вернуться на работу. Директор нашей электростанции заболел, и я должен заменить его. А вы бывали на Братской гидростанции? — обратился он к профессору Мочагину.

— Ну как же! Я работал на ее стройке. Да… Вы много потеряете, не осмотрев ее!

Вера подбросила хвороста в костер.

— Вы знаете, — сказала она, усаживаясь на место, — когда я думаю о том, что мы сделали с Ангарой и вокруг Ангары, у меня от восторга дрожь по телу пробегает. Мечта первой пятилетки — я тогда была еще ребенком — стала теперь, в пятьдесят первом году, в конце пятой пятилетки, реальностью. Я химик, работаю на Гандюхинском металлургическом заводе. Там применяются совершенно новые методы работы…

— Это ты про бездоменное получение железа? — спросил Веру Игнат, коренастый парень с огромной шевелюрой. — Она мне уши прожужжала сегодня на мотолодке об этой диковине.