Я с удовольствием гоняла обруч по аллеям сада Тюильри, но едва тащилась по музейным залам, посещать которые, по мнению отца, надо было для моей же пользы, хотя, на мой взгляд, мисс Йейтс это доставляло гораздо большее удовольствие. Еще мне очень нравилось, когда отец приносил домой свои сокровища, которые он раскапывал в многочисленных антикварных лавках, и, засучив рукава, сам чистил их пастой из яичных желтков, завернув рукава сорочки и сняв с рук перстни.

Страной, которую я полюбила больше всего, а случилось это во время плавания из Ниццы в Неаполь, стала Италия. И Италия полюбила нас. На севере и на юге, на острове Искья и на озере Лаго-Маджоре, во Флоренции, в Риме или в Венеции — везде нас чествовали и называли „II signor principe russo е la sua figliola“[1]. Я захотела выучить итальянский, после русского любимый язык отца, и он сразу же начал учить меня и мою гувернантку. Я была более способной ученицей, и от этого только больше полюбила ее.

Сначала мы были друг для друга — мисс Йейтс и леди Татьяна. Но однажды, когда мы плыли в сторону дома вдоль греческого побережья, я бросилась к отцу, который, погрузившись в меланхолию, сидел на корме, устремив свой взгляд в кильватер и постукивая ладонью по ручке кресла.

— Папа, можно я буду называть мисс Йейтс Дианой, можно или нет? — воскликнула я.

Он покраснел и посмотрел на гувернантку из-под полуопущенных век, как будто она была пейзажем, который он собирался рисовать.

„Для того, чтобы понять, какие надо выбирать цвета, необходимо слегка прищуриться и вглядеться в детали“, — поучительным тоном говорил он мне, когда мы как-то бросили якорь в одной из идиллических бухт Эгейского моря и занялись изящными искусствами.

— Я согласен, — ответил папа, видя мое недоумение. — Я и сам был бы не прочь называть мисс Йейтс Дианой. Это такое милое имя.

— Если вам нравится, милорд, вы можете называть меня Дианой, — сказала моя гувернантка, покрываясь румянцем.

С этого момента она была для нас Дианой, и я не видела ничего подозрительного в ее застенчивости, когда она находилась в обществе отца. Мы были больше похожи на сестер, чем на ученицу и учительницу.

В Петербурге, куда мы вернулись на зиму, ее комнаты располагались через холл от моих. Часто, когда няня уходила, уложив меня в постель, я бежала к ней, умоляя:

— Диана, Диана, дорогая, я совсем не хочу спать, давай поговорим!

— Ну хорошо... только не долго, — ответила она.

Я крепко прижималась к ней, и она рассказывала мне о своем отце, замечательном хирурге, об удивительных врачах сэре Ослере и лорде Листере, Пастере, Земмельвейсе и Кохе. Сама она уже закончила подготовительные медицинские курсы и решила поработать гувернанткой, чтобы заработать денег на учебу в медицинском колледже с последующей частной практикой.

Меня очень взволновало то, что мы обе хотели стать врачами. Лежа в постели после таких разговоров, я представляла себя этаким героическим врачом, останавливающим эпидемии, оперирующим в полевом госпитале при свете лучины, оказывающим помощь жертвам несчастных случаев или железнодорожных аварий. Все эти мои героические видения представляли собой смесь гуманитарного начала и детского садизма. Со следующего утра, решила я, буду старательно учиться, особенно по математике, к которой у меня не было таких способностей, как у кузена Стиви. И все потому, что Диана со своей тихой улыбкой сказала, что если кто-то хочет быть врачом, то должен хорошо знать математику.

Иногда, когда отец присутствовал на уроках, он вдруг откладывал в сторону тетради, которые рассматривал, и, вскочив, предлагал всем поехать прогуляться. Закладывали тройку, и мы мчались вон из дома за город. Я сидела между отцом и Дианой, поглядывая то на нее, то на него, счастливая, что рядом со мной два моих самых любимых человека — ведь в детстве последняя любовь всегда самая крепкая. Я сидела, счастливая от быстрой езды, белых просторов, холода, скрипа саней, звона колокольчиков в упряжке, крика кучера и от того, что рядом сидел мой великолепный отец в фуражке и шинели с норковым воротником. Он положил свою руку на спинку сиденья и сидел в элегантной расслабленной позе, а на поворотах его вытянутая рука касалась плеча Дианы. Сначала он убирал руку, но вскоре, как я заметила, даже взял ее руку в свою.

В начале 1907 года отец вдруг решил в один момент, как он вообще любил решать различные вопросы, провести несколько дней на нашей даче на побережье. Главный дом был закрыт, но охотничий домик, в котором жили егерь и его жена, всегда был готов к приему гостей. Это был большой приземистый двухэтажный дом в глубине леса в полуверсте от побережья. Он был вполне современным, но тем не менее соответствовал тому, чтобы служить декорацией для „русских“ приемов моего отца.

Папа, его ординарец Семен, Диана, няня и я уже ночью подъехали к домику, где в большой комнате топилась печка. Стол был уставлен закусками. Весело шумел самовар. Было тепло, светло и уютно, особенно после холодной дороги. Сосновый пол был покрашен в красно-коричневый цвет, деревянные стулья и кресла украшены резьбой. В углу перед иконами горела лампада. Одну из стен целиком занимала встроенная в сруб скамья.

После ужина отец растянулся на лавке напротив горящей печи, посадил меня рядом и попросил, чтобы ему спели. Егерь принес свою гармонь, Семен — балалайку, и все, кроме Дианы, запели. Она сидела напротив нас за столом, рассеянно улыбаясь. Ее наряд из темно-зеленого бархата с бобровой отделкой удивительно шел к ее рыжим волосам.

Напевшись досыта, отец попросил няню сплясать. На какой-то миг она смутилась, а затем отбросила застенчивость и положила руки на пояс. Сначала няня медленно и плавно кружилась по комнате, а затем все быстрее и быстрее, закончив пляску в невероятно бешеном темпе.

— Великолепно! — отец подхватил сухонькую старушку, посадил ее к себе на колени и стал целовать.

— Да вы что, батюшка князь, в мои-то годы! Пустите меня! Ну что вы делаете? — протестовала она, несильно сопротивляясь.

— Няня, няня, я тоже хочу тебя поцеловать! — требовала я. Боясь, что отец сделает это вместо меня, я подбежала и обняла ее.

Наконец с видимым усилием она освободилась от нас, и отец позвал:

— Диана, почему вы там сидите одна? Идите сюда к нам.

— Правда, Диана, садись здесь, рядом со мной! — закричала я.

Диана с улыбкой присоединилась к нам. Отец велел Семену открыть шампанское, а егеря попросил сыграть еще.

— Ну что, мисс Йейтс, атмосфера достаточно русская, или мне следует послать за танцующим медведем? — и он подал Диане бокал шампанского.

Я тоже попросила шампанского и получила бокал, наполненный до половины. Мы выпили за здоровье друг друга, и отец вдребезги разбил свой пустой бокал — великолепный хрусталь с фамильной монограммой — о печь.

— У русских есть обычай, мисс Йейтс, разбивать свой бокал, выпив из него. Теперь разбейте свой!

Диана подняла свой бокал.

— Мне жалко, что приходится бить такой чудесный хрусталь, — сказала она и тоже запустила им в печь.

— Вот это по-русски! — восхищенно воскликнул отец.

Я выпила свое шампанское и тоже разбила бокал. Затем, в каком-то диком порыве, я подбежала к столу и стала бить всю посуду подряд.

Отцовский крик: „Таня, что с тобой?“ привел меня в чувство.

Пока жена егеря с невозмутимым видом выметала осколки посуды, я сидела на лавке, опустив голову. Но когда я осторожно подняла глаза на отца, то увидела, что его лицо вместо недовольства выражало невероятную отрешенность, он снова ушел в себя.

Резкая смена папиного настроения отразилась на всех.

Диана поднялась.

— Мне кажется, что Таня слишком возбудилась. Я лучше пойду уложу ее спать.

Отец спокойно остановил ее:

— Ее может уложить няня. Вы ведь не оставите меня одного?

Диана вспыхнула и села на прежнее место. Они оба забыли обо мне. Теперь отцу хотелось быть с этой женщиной, а я только мешала им.