Разве можно сказать, что профессор не прав? Я не раз слышал в беседах с В. П. Зухарем слова: «Карпов — это сильная личность. Контактная, организованная личность».

В этом любители шахмат убеждались не раз.

Но значит ли, что сильная, организованная личность может всегда, при всех обстоятельствах быть одинаково сильной и организованной, неподвластной влиянию ритмов?

Мы еще вернемся к этой проблеме, а пока счет матча 4:1. Есть «повод для настроения». Совпадающий с другим поводом: у мастера спорта пресс-атташе делегации Александра Борисовича Рошаля — день рождения.

Он молод еще, наш пресс-атташе. Но живут на свете известные шахматисты, которые называют его дедом. Заслуженный тренер РСФСР долгие годы работал с юными шахматистами Москвы, руководимая им команда несколько раз выигрывала первенство страны. Его ученики: Сергей Макарычев, бывший чемпионом Европы среди юношей, международный мастер Марк Дворецкий, несколько сильных мастеров. По стопам учителя пошел Марк Дворецкий и очень быстро выдвинулся в ряд ведущих тренеров страны: чемпионы мира среди юношей студенты МГУ Артур Юсупов и Сергей Долматов — его воспитанники. Эти представители третьего поколения и величают уважительно и полушутливо Рошаля дедом.

А. Б. Рошаль сдружился с Карповым двенадцать лет назад, когда тот делал первые серьезные шахматные шаги.

Помню день, когда на турнире, проходившем в начале семидесятых годов в Центральном Доме культуры железнодорожников, Александр Борисович показал мне на худенького, угловатого, застенчивого паренька и сказал:

— Посмотрите, это Толя Карпов. Он будет чемпионом мира.

Я всегда считал Александра Борисовича серьезным человеком и потому спросил:

— Вы когда-нибудь кому-нибудь сулили такое будущее?

— Никогда. Никому.

С годами Александр Рошаль стал журналистом, членом редколлегии еженедельника «64». Помню его первые литературные опыты, читанные в рукописи. Не надо было быть провидцем, чтобы предсказать ему счастливое литературное будущее. Писать о шахматах не легко. А писать просто, доступно, увлекательно и вовсе трудно. Читаю репортажи Александра Рошаля и написанную им совместно с Анатолием Карповым книгу «Девятая вертикаль» и радуюсь за старого товарища.

Среди тостов, произнесенных в этот вечер, запомнился один. Его произнес американец Эдмонд Эдмондсон:

— Утверждают, что мы живем в мире коммуникаций — спутники, телевидение, телефон и прочее. Но это не так. Мы живем в мире разрывов. Расплываются континенты, сталкиваются религии, распадаются семьи. А шахматы, они как бы объединяют нас и склеивают расплывающиеся материки. За тех, кто служит им. За вас, дорогой Саша.

Эдмондсон был долгие годы главным секундантом, советчиком и опекуном Бобби Фишера.

Трудно удержаться, чтобы не спросить, где сейчас Фишер, насколько обоснованы разговоры о его возвращении в шахматы и предполагающемся матче с югославским гроссмейстером Светозаром Глигоричем.

Дело в том, что незадолго до отъезда в Багио я встретился с доктором юридических наук, шахматистом, кандидатом в мастера Таиром Таировым. Он выступал в Лондоне на международном симпозиуме, и, едва кончил доклад, к нему подошла одна женщина.

— Незнакомка довольно сносно говорила по-русски, — вспоминает Таир Таиров. — Похвалила мой английский (я выступал на английском) и спросила, не обижусь ли я, если она даст мне совет по поводу построения нескольких фраз. Я ответил, что буду благодарен. Мы разговорились. Оказалось, что моя советчица — мать Бобби Фишера. Признаюсь честно, у меня как-то сразу вылетели из головы все ее лингвистические советы. Я начал расспрашивать о Бобби и услышал малоприятную новость. Секта, которая сумела привлечь к себе и опутать экс-чемпиона мира, его судебные процессы поглотили почти все сбережения Роберта. Мать сказала, грустно улыбнувшись, что ничего не может сказать о будущем сына. Ей искренне жаль, что все так неладно случилось, бросил шахматы, отказался от уймы выгодных предложений «быстро и честно сделать деньги»; на что он будет жить через год, мать не знает.

Вспомнив рассказ профессора-юриста, я подумал: может быть, тот матч с Глигоричем и поможет Роберту Фишеру, во-первых, вернуться к шахматам, а во-вторых, поправить свои финансовые дела (в печати промелькнуло сообщение о миллионном призовом фонде).

А Эдмондсон сказал:

— Насколько я могу судить, этот матч никогда не состоится. Фишер сейчас знается только со своим священником, снова ушел в себя, хотя и следит за всеми шахматными новостями. Вы спрашиваете, будет ли он когда-нибудь играть в шахматы. Этого не знает никто. В том числе и сам Бобби.

Затерялся, заглох раньше времени еще один талант. Очень не хотелось бы в это верить. Хотя такая судьба очень часто караулит таланты, поставленные на службу самому себе.

…Через два дня должна играться очередная, восемнадцатая партия. Но научившийся «думать прежде всего о себе» Корчной заявил, что ему не нравятся флюиды, которые излучают находящиеся в зале гости из СССР. Поэтому он дождется их отъезда, а пока возьмет тайм-аут.

Сперва один. А потом второй.

В Маниле по телевидению смотрим за восемнадцатой партией. В Сингапуре по радио узнаем об ее ничейном результате. В Делийском аэропорту нам рассказывают о том, что в девятнадцатой партии выпустил победу Корчной, а едва вернувшись в Москву, слышим, что в двадцатой прошел мимо выигрышного продолжения Карпов.

Счет остается таким, каким был при нас в Багио. 4:1. Шансы чемпиона велики. Ему достаточно выиграть всего две партии. Надежды претендента ничтожны. Он обязан взять пять партий. Если же учесть, что Карпов проигрывает не более трех партий в год, нетрудно предсказать исход поединка.

ГЛАВА XII

Выступая на встрече с писателями Москвы, Анатолий Карпов рассказывал:

— Итак, после семнадцатой партии обе делегации достигли соглашения на основе взаимных уступок. Мы решили, что можем принять некоторые условия претендента, он принял некоторые наши. Однако он взял один за другим два тайм-аута, заявив, что не хочет доставлять удовольствия туристам, которые приехали поболеть за Карпова. Таким образом, он использовал весь лимит тайм-аутов, за что я, конечно, благодарен туристам. С восемнадцатой по двадцать седьмую партию одно приключение следовало за другим. Я упустил выигрыш в восемнадцатой, в двадцатой записал не сильнейший ход. Вдобавок ко всему провели не очень точный анализ. Прошел мимо выигрышного плана и… проиграл двадцать первую партию. Двадцать вторую должен был выиграть. Я сделал семь единственных кооперативных ходов (кооперативный ход — это как бы против самого себя). Мне надо было сделать именно семь таких ходов, чтобы выпустить победу. Мог отложить партию еще на сорок первом ходу, и ее результат не вызывал бы сомнения, но я продолжал почему-то играть, довел ее до сорок седьмого хода. Какой-то заскок, даже не знаю, как это объяснить. Теперь дальше. В двадцать пятой партии я мог выиграть ферзя за ладью и слона, но Корчной находился в цейтноте и имел ужасную позицию. Я не знал, каким ходом проще выиграть. В конце концов пропустил контрудар, и партия закончилась вничью. Наконец после этой многострадальной серии я все же смог выиграть двадцать седьмую партию, и счет стал 5:2. Казалось бы, все.

Ни у кого, в том числе — увы! — и у меня, не было сомнений в том, что «матч сделан», что последнее очко, как созревший плод, само упадет с дерева. Казалось, что способность претендента к сопротивлению иссякла. Но неожиданно психологическое преимущество перешло на сторону Корчного, которому просто уже нечего было терять. Выиграв одну партию, Корчной заявил, что наконец вошел в свою лучшую форму, теперь его ничто не страшит, он разгромит соперника и станет чемпионом мира. Я же попал в состояние, которое, очевидно, точнее всего назвать стрессовым. Мне трудно было садиться за шахматы, трудно было считать, какой-то непонятный произошел сдвиг.