Мы смотрим на дрогнувшие стрелки альтиметра и по глухому урчанию мотора улавливаем, что подъем начался.

Стрелка быстро идет по кругу, набирая первые метры высоты. Мы сидим в масках, еще не пользуясь кислородом. Дышится свободно. В эти минуты наш условный полет отличается необычайной устойчивостью горизонта. Чувствуешь, что прочно сидишь на своем кресле, и самолет не одолевает никакая болтанка, никакое кренение. Да и во всем остальном подъем ничем, пожалуй, не отличается от обычного полета, если не считать разности температуры, которая в обстановке высотного полета понижается по мере увеличения потолка. Не слышно отрывистого разговора, который ведут наши доктора Элькин и Романов, поднимающие нас на высоту. Мы видим лишь движения их губ, их сосредоточенные взгляды на контрольные приборы.

Глубокая тишина окружает нас. Лишь в изолированном стальном барабане слышится плавный гул мотора, который приводит в действие систему вентиляции. Великолепные механизмы создают разреженность воздуха, с абсолютной точностью соответствующую разреженности воздуха на заданной высоте полета. Продолжая свое движение по кругу, стрелка альтиметра переваливает три с половиной тысячи метров.

Свинка, свыкшаяся было с незнакомой обстановкой, взбудораженная вспышками сигнальных лампочек контрольного щитка, вдруг приподнимается на передних лапках, словно уловив что-то подозрительное в ритмичном гудении мотора, шевелит усиками, проявляет крайнее беспокойство.

Стрелка подходит к четырем тысячам метров. — высота, на которой неприспособленные организмы уже испытывают недостаток кислорода. В этом и секрет беспокойства свинки.

Привстав на передних лапках, она поднимает розовую мордочку, нервно шевелит усатыми губками, бессознательно вдыхая недостающий кислород.

— Посмотрите, доктор, на вашу несчастную жертву, — говорит в телефон Скитев, обращаясь к Элькину.

У стеклянного глазка появляется доктор.

Открываем вентиль баллона, переходим на кислород. Дышать еще можно и без него, но мы не хотим преждевременно утомлять себя. Попрежнему наше внимание приковано к контрольным приборам, к свинке, которая летит вместе с нами без кислородного прибора.

Мощные вентиляторы высасывают скудные остатки кислорода. Дышать становится труднее.

Подняв мордочку, свинка начинает быстро тереть по ней лапкой, как бы стряхивая с носа какую-то невидимую помеху, преградившую доступ воздуха, бросается в угол клетки, потом приподнимается на задних лапках, глубоко и жадно вдыхая.

Но мы совершенно не чувствуем высоты, хотя разреженность воздуха уже достигает горизонта, за которым свободное дыхание становится затруднительным. Обильно поступающий кислород полностью компенсирует эту недостачу.

Широко раскрыв глаза, свинка опускается на задние лапки, а затем тяжело валится, бессильно распластавшись, на живот.

— Начинается, — говорит Скитев, указывая взглядом на судорожно дышащего зверька.

В разреженном пространстве, ограниченном стенками нашего металлического барабана-убежища, голос Скитева звучит приглушенно, словно сдавленный глубоко в бронхах.

Мы продолжаем подниматься. Мордочка свинки выражает уже страшное беспокойство. Она учащенно мигает глазками, закатывает их, поворачивает мордочку реже и реже.

Вследствие огромной разности давления, газы, оставшиеся в желудке и кишечнике зверька, начинают расширяться. Живот свинки настолько вздувается, что ее щупленькое тельце увеличилось в два раза. В клетке лежит мохнатый белый комок с мордочкой, быстро меняющей свой цвет. Вместо розовой она стала уже фиолетово-синей. Ушные раковины также посинели и вяло приникли к затылочной части.

Чуть упершись передними лапками, свинка пытается оторваться от пола клетки, но беспомощно валится. Беспощадный закон удушения действует с канонической точностью.

Смерть подбирается к сердцу и к мозгу зверька. Уже вовсе отказываются двигаться передние лапки, головка лежит на боку.

Альтиметр фиксирует высоту девять тысяч метров.

Свинка с огромным, вздувшимся животом судорожно вздрагивает. Дыхание становится редким, но настолько глубоким, что живот напоминает резиновый шар, из которого от времени до времени выпускают воздух.

Элькин не отрывается от стеклянного глазка, делая пометки в своем блокноте. Потом он подносит его к окну, и мы читаем последнее заключение:

— Общий паралич.

Через полминуты военврач Романов делает площадку на высоте десяти тысяч метров. Выдерживает нас некоторое время на одной высоте, чтобы постепенно приучить организм к более высокому подъему.

Теперь уже и мы испытываем действие разреженной среды, несмотря на обильное поступление кислорода. Свинка нас не интересует, — мы начинаем наблюдения над собою, над поведением сердца и мозга, над волевыми качествами летчика, без которых невозможен высотный полет в реальной обстановке.

В руках у Скитева простой карандаш, на пюпитре листок бумажки. У меня автоматическое перо, захваченное для той же цели. Хочу записать, что наблюдаю усиленный пульс. Веру перо, и в тот же миг на чистом листе бумаги расплывается чернильное пятно. Отряхиваю чернила, начинаю с новой строки. Огромное чернильное пятно образуется рядом с первым. Поднимаю ручку пером вверх, но чернила попрежнему выползают из пера.

— Возьми карандаш! — знаками показывает Скитев.

Веру карандаш, так как автоматическое перо обнаруживает полную неспособность к работе в стратосфере. Под действием воздуха, попавшего в баллон, чернила выталкиваются наружу из-за огромной разности атмосферного давления.

Сигнальная красная лампочка приглашает снять телефонную трубку.

— Приготовьтесь к пикированию. В случае обморочных симптомов, немедленно пользуйтесь аварийным краном.

Мы со Скитевым смотрим друг на друга и кивком головы подтверждаем свою готовность к стремительному падению на землю.

Сигнальная лампочка вспыхивает снова, затем в тело ударяет какая-то невидимая страшная тяжесть. В ушах раздается адский гул, а за ним следует режущая боль в барабанных перепонках. Длится это мгновение, потом грохот и боль в ушах уменьшаются, и мы уже испытываем ощущения, которые знакомы летчикам по стремительному пикированию с больших высот.

Свинка, словно вспугнутая ударом, встряхивает посиневшими ушами, но лежит еще запрокинувшись, с таким же вздувшимся животом. Однако, по мере того как стрелка альтиметра уменьшает счет высоты, дыхание зверька становится более учащенным.

На высоте семи тысяч метров доктор Романов делает вторую площадку. Падение прекращается, и мы снова задерживаемся на этой высоте, чтобы подготовиться к переходу в более низкие слои тропосферы, обогащенные кислородом. Эта предосторожность продиктована теми же соображениями, по которым выдерживают водолаза на разных водных глубинах при извлечении его на поверхность. С глубины двадцати — двадцати пяти метров водолаз поднимается на поверхность всего лишь за одну минуту. С глубины сто метров его нельзя поднять раньше, чем за полтора часа, иначе кровеносные сосуды разорвутся чудовищной разностью давления. Для безопасности подъема нужно обязательно сделать несколько площадок на различных горизонтах. Этими соображениями вызван и наш трехминутный отдых на высоте семи тысяч метров.

Спуск происходит почти незаметно, потому что на меньшей высоте кислород вдыхается более интенсивно, а кроме того окружающая нас среда становится богаче естественным кислородом. Мы вновь наблюдаем за свинкой, которая теперь уже пытается даже привстать.

Мощные нагнетатели создают, наконец, в барокамере атмосферу, полностью соответствующую уровню давления на земле. Стрелка альтиметра останавливается на пуле.

— Земля!

Приглушенный, ритмичный гул мотора уплывает куда-то в пространство, и в нашем стальном термоизолированном барабане становится совсем тихо. Снимаем кислородные маски, выключаем газ. Тяжелая дверь медленно раскрывается. Доктор Элькин принимает от нас клетку с подопытной свинкой.