И, приняв придуманную им версию за вполне доказанную, подтвержденную неопровержимыми фактами, следователь делает вывод:
«Гр-н Озерчук был ранен не у себя во дворе, как он утверждает, и не с целью мести, как он предполагает, а получил ранение во время незаконного лова рыбы на прудах рыбхоза «Белое», и причинение телесных повреждений Озерчуку со стороны работника рыбхоза является правомерным и исключает состав уголовного преступления...»
Михаил Константинович читал эти документы и с горечью думал: чего в них больше — юридической безграмотности или халатного отношения к своему делу, к своей профессии, к защите людей, наконец?
Ведь этого следователя не смутили даже такие факты: сами сторожа категорически отрицали, что они стреляли в людей — «пальнули вверх, чтобы попугать». И далее: самодельная картечь, извлеченная из груди Озерчука, даже близко не походила на заряды, которыми пользовались сторожа рыбхоза.
В своей жалобе Озерчук писал:
«Из-за некоторых работников следственных органов преступник остался ненаказанным и может вновь учинить надо мной расправу. Вынужден покинуть Житковичский район и переехать в другое место».
Но и на эту взволнованную жалобу не было обращено должного внимания. Жалобу Озерчука переслали житковичскому прокурору, а тот, еще раньше согласившись с версией следователя, положил ее под сукно.
Супруга Николая Дубовича Анна Степановна писала, обращаясь в органы следствия:
«Кирпич, брошенный в наше окно во время праздника, — дело рук преступников. Они на этом не остановятся. Последнее время в деревнях Кольно и Млынок участились случаи хулиганства и бандитизма. Примите меры. Есть очевидец — Мороз Илья, он знает, но боится назвать преступников, потому что хочет жить».
Однако по этому заявлению было отказано в возбуждении уголовного дела. Но почему же? На каком основании? А на том, что, дескать, муж заявительницы в тот вечер был пьян и сам мог бросить кирпич в свое окно.
В этом «основании» соответствует истине только первая часть: да, Николай действительно был выпивши, потому что вечер праздничный, за столом сидели гости. Собственно, этого никто и не отрицает. Но откуда же у следователя появилась такая уверенность: «Сам мог бросить кирпич в свое окно»? И что это вообще за юридическая формула — «мог»? Как далеко может она завести следователя?
Уголовные дела не были возбуждены ни по одному из поджогов. Районное отделение милиции выдало потерпевшим справки о том, что «причина пожара расследованием не установлена». Справки эти предъявлялись для получения страховых сумм.
Таким образом блюстители порядка из Житковичского района, не желая вести кропотливое расследование, взвалили еще и материальную ответственность за преступления бандитов на государство.
Между тем в деревнях шли разговоры, и люди называли имена возможных преступников. Разумеется, к этому тоже надо было прислушаться.
По поводу взрыва в доме Александра Гусевича в тот же день было возбуждено уголовное дело. Но следствие велось бездумно, равнодушно. Выдвигались и проверялись совершенно неправдоподобные версии. Одна из них, например, была такова: не произошел ли взрыв от неосторожного обращения самого Гусевича со взрывчатыми веществами?
Хотя никаких данных, даже косвенных, о том, что Гусевич хранил дома взрывчатку, у следователя не имелось, тем не менее эту версию исследовали вдоль и поперек.
Было возбуждено уголовное дело и по факту взрыва здания милиции и прокуратуры. Один из жителей района сказал следователю, что взрыв совершил Иван Сакула. У следствия были основания подозревать Сакулу. Буквально накануне этого происшествия вернулся он из заключения. Дважды милиция привлекала его к суду за самогоноварение. Приняли меры к задержанию Сакулы. Однако разыскать его не удалось. Родные говорили, будто он уехал куда-то в Казахстан, что писем от него они не получают. Объявленный розыск результатов не дал, и дело опять-таки было приостановлено.
Оставалось дело о таинственном исчезновении Ивана Полоза. Прошло с того дня без малого два года, а никаких слухов — будто в воду человек канул. И даже труп нигде не был обнаружен. Никаких, казалось, следов, никаких улик.
За это дело взялся молодой следователь Гомельской областной прокуратуры Григорий Сацевич. В отличие от своих коллег, занимавшихся житковичскими делами до него, Сацевич оказался человеком вдумчивым, наблюдательным, с хорошей следовательской жилкой. Бывая в деревенских магазинах, в клубе — там, где собирался народ, он чутко прислушивался к разговорам. Незаметно, исподволь, вроде бы случайно, сам заводил разговоры о событиях, которые взволновали весь район.
— Последний раз Полоза видели в доме у Михаила Мороза, тот его подстригал, — услышал следователь как-то в одной из таких бесед.
Осторожно начал он наводить справки. Допросил соседей, родственников, знакомых. Да, действительно, Полоз бывал в доме у Мороза и раньше. Они — родственники. Только последнее время вроде бы Полоз с ним поссорился. Из-за чего поскандалили — неизвестно. А Михаил в доме держит машинку для стрижки — иногда мужчины к нему заходят постричься.
Следователь Сацевич вызвал Мороза на допрос. Перед ним сидел сухощавый, жилистый мужчина лет пятидесяти, с глубоко запавшими глазами. Глаза не выдавали беспокойства. Следователь не спешил. Перебирая лежавшие на столе бумаги, незаметно наблюдал за собеседником.
— Скажите, Мороз, — спросил наконец Сацевич, у вас на дому частная парикмахерская?
— Н-нет, — этого вопроса он явно не ожидал, — машинка у меня есть... но я... Так, знакомых стригу.
— И родственников — тоже?
— Ну да...
— И денег с них не берете?
— Да нет, так... за спасибо. Я ж закон знаю.
— И Ивана Полоза тоже за спасибо стригли?
— Да... это... нет...
— Так да или нет? За деньги или бесплатно?
— Нет.
— А вот он пишет...
Следователь выдержал паузу и не мог не заметить, как при этих словах в глазах Мороза вспыхнул и тотчас погас огонек. Тревожный и словно бы злорадный в одно и то же время, успел отметить Сацевич.
— А вот он пишет, — словно не замечая волнения Мороза, продолжал следователь, — что вы последний человек, который видел Полоза как раз, когда вы его стригли.
— Кто? Кто это говорит? Кто пишет?
— Свидетель Трофимов. Так куда же пошел от вас Иван Полоз, когда вы его постригли?
— Я... я не знаю...
— Но от вас он не выходил?
— Нет... то есть это... я не знаю.
— Скажите, Мороз, где вы спрятали труп?
— Я не убивал... Я не убивал...
— Кто убивал?
— Я все скажу. Это Мороз Илья и Мороз Владимир. Мои двоюродные братья. Это все они...
Ход допроса, заранее тщательно продуманный и разработанный следователем в деталях, оказался верным. «Не надо спешить», — останавливал себя Сацевич.
— Значит, вы утверждаете, что Полоза убили Илья Мороз и Владимир Мороз?
— Да. Это они.
— Хорошо. Подпишите ваше показание. Вот здесь.
Руки допрашиваемого заметно дрожали, когда он выводил свою подпись.
— А теперь познакомьтесь вот с этим документом, — спокойно сказал Сацевич и протянул Морозу листок бумаги. Это было заявление братьев Мороз. Жена Михаила, утверждали они, им рассказала: в ночь, когда исчез Иван Полоз, ее муж вернулся домой на рассвете. В пьяном виде он проболтался: «Теперь Иван не пожалуется».
— Брехня, не могла жена на меня показать. Не говорил я такого...
— Между тем она сама это подтверждает, — с этими словами следователь подвинул Морозу листки протокола, — читайте.
Жена Мороза Камелия Антоновна, тихая, словно напуганная, женщина, долго молчала перед следователем, постоянно вытирая слезы, и наконец, собравшись с духом, коротко сказала: «Да, говорил Михаил. И пришел под утро в ту самую ночь, как был у нас Иван».
Нет, недаром в деревне о Камелии Антоновне говорили: «сама совесть». Знал следователь и о том, что жизнь в этой семье не ладилась. Михаил последнее время часто пил, водил дружбу с людьми, о которых шла дурная слава. В колхозе не работал, а устроился в какой-то бродячей артели. Ни с того ни с сего начал ревновать жену и в пьяном виде не раз ее бил. Разумеется, все эти обстоятельства не могли служить доказательством причастности Мороза к убийству, но они характеризовали его как личность, а следователь этого игнорировать не может.