Те, кто приучали нас к "триумфальным победам в космосе" и убеждали, что о трудностях и говорить-то не стоит, убивали в нас сознание того, что на орбите — живой человек, а вместе с ним и все человеческое — боль, тоска, испуг, уныние, растерянность, малодушие. И нервы у него не из проволоки, а как у всех.

Подкорковое чувство сигналит: "Кранты, кранты!.."

Это длилось секунд десять — пятнадцать ("кто тогда считал!"). Потом отступило. Он старался осознать ситуацию и овладеть ею, уловить и сформировать тенденцию происходящего, собственным, трезво отточенным пониманием попробовать повлиять… На что?

Обреченность и безнадежность создавали ту липкую неопределенность, которая окружала его, давила, мучила сомнениями, расслабляла… Такое надо пережить, чтобы понять.

При входе в атмосферу вокруг "связки" бушевало адское пламя, испаряя металл обшивки и превращая его в раскаленную плазму. Теплозащитный экран, который при нормальном спуске берет "огонь" на себя, спасти не мог. При беспорядочном вращении огненный смерч обрушивался на незащищенную часть кабины. Внутри появился ядовитый дым — горела термоизоляция.

Приборы показывали, что клапаны двигателей разворота открыты, но импульсов не было. Автоматика, которая поначалу попыталась выправить положение корабля, стравила топливо. Взбудораженное сознание фиксировало все, и чем больше времени затрачивалось на понимание, тем выше был процент обманутых надежд. До боли, до судорог хотелось стукнуть ногой по днищу — авось, поможет, пройдет разделение.

А время неумолимо приближало конец. Каждой своей клеточкой, каждым нервом он чувствовал, что от смерти его отделяют какие-то минуты. Перегрузки, сверхнапряжение всей нервной системы да еще одиночество. Бескрайнее, тоскливое одиночество. На орбите, как в окопе, самое страшное для человека — ощущение одиночества.

"Вот тебе, Боря, и конец. Кранты! Шмякнешься так, что и костей не соберут. И от этого не убежать, не укрыться не спрятаться. Разве что отодвинешь чуть-чуть, совсем ненадолго. Нет, и это не получится". Томление ожидания рождало страх монотонности: "Сколько же можно? Будет ли просвет? Полпросвета? Хоть видимость выхода? Когда все это кончится?"

Он знал, что техника — "хилая". Даром что ли столько лет бок о бок с разработчиками и испытателями. Но думал ли, что такое случится с ним? Нет, конечно. "Но неужели так-таки и нет способа узнать наперед свою счастливую или несчастливую карту?"

Сердце щемил некий отзвук безысходности. О ком он думал? Прежде всего о себе самом, хотя и догадывался, что не один он переживает случившееся. В Центре управления люди с головой, им разжевывать не надо, все понимают с полуслова. И — наперед. Рассказывали, что когда в ЦУПе оценили ситуацию, кто-то пустил шапку по кругу, мол, не сейчас, то завтра будут собирать на похороны. Не знаю, было ли так на самом деле. Но убежден: ужас конкретный и ужас абстрактный несравнимы. Для Бориса Волынова была реальность, для нас — страшная история, не более.

Машинально взглянул на часы. Секундная стрелка неслась. "Прощаться с родными и близкими? Нет, лучше чуть подождать". Он знал, что просто откладывает встречу со смертью на несколько коротких минут, чтобы все это время ждать чуда. И вдруг совсем иная мысль остро кольнула сердце. Его внезапно осенило, что все те особенности стыковки двух кораблей, которые проявились в полете и существенно отличные от того, что проигрывалось на тренажере, теперь никто не узнает, и ребята будут повторять его ошибки. И в технику не внесут изменения. "Сгорят записи! Сгорят вместе с ним!" Он заторопился. Вырвал из бортжурнала нужные страницы, плотно свернул их и засунул в середину журнала: "Быть может, уцелеют". Потом стал торопливо наговаривать на магнитофон всю ситуацию: пригодится другим.

Резкий хлопок сотряс корабль. Да так сильно, что стальной люк сначала вдавило, а потом выдавило вверх, как днище консервной банки. "Взорвались топливные баки, — подумал. — Что будет теперь? Если нарушилась герметичность — хана. Без скафандра, в легком костюме…"

Спускаемый аппарат, облегченный отстрелом "довеска" по крутой баллистической траектории шел к Земле. Борис почувствовал тяжесть перегрузки, которая увеличивалась и давила. Беспорядочное вращение вроде бы замедлилось, хотя закрутка вдоль продольной оси продолжалась.

На высоте десять километров "сработал" парашют. "Неужто шанс?" На какой-то миг показалось, что неприятности отступили. Он облегченно вздохнул и вытер рукавом мокрое лицо. Тонкая нить надежды связывала его мозг с приборной доской. Казалось, что теперь она не оборвется и он сможет читать свою судьбу. Но это сладостное ощущение было коротким: судьба уготовила ему еще одно страшное испытание. Стропы основного парашюта начали закручиваться. Все это было очень похоже на "вариант" Володи Комарова.

Сколько времени в секунде? Нет, не дурацкий вопрос. Секунда — это порой очень долго. К тому же если все происходит в ином измерении, когда надежда то умирает, то появляется снова. Жгут строп начал раскручиваться в обратную сторону. Так и продолжалось почти до самой Земли: туда — сюда, туда — сюда… Приземление получилось жестким. От серьезных травм и переломов спас ложемент — специальный "вкладыш" в кресле космонавта, изготовленный строго по фигуре. Однако удар был столь силен, что сломались корни зубов верхней челюсти.

В сообщении ТАСС обо всем этом — ни слова. Говорилось о другом: "Полет прошел успешно, уникальный эксперимент завершен, корабль приземлился в заданном районе". "Заданный район" оказался в стороне от изначально запланированного почти на 600 километров.

И последнее. Прошу простить мне неискоренимое простодушие: почему решили умолчать обо всем случившемся? Разве не стал этот полет ярчайшей демонстрацией стойкости и мужества, самоотверженности и воли? Стал, ох как стал!

Космический век короток. Возрастной барьер с каждым годом становится все более непреодолимой преградой. Срыв на тренировках, а того хуже — в полете вызывал сомнения и подозрения медиков. Их строгий приговор обжалованию не подлежал. Волынову сказали: "Больше вам не летать". Но он полетел. Через семь лет.

Виталий Жолобов

VII. Злополучное 13-е…

В январе 1969 года на экраны вышла документальная лента о полете космических кораблей "Союз-4" и "Союз-5". В ней есть кадры, где "Космонавт-13" Владимир Шаталов шагает по бетонным плитам стартового сооружения. Наверное, мало кто обратил внимание на странную деталь — обувь космонавта: он то в ботинках, то в унтах. И это на сравнительно коротком участке пути. А "хитрость" вот в чем: кинохроника снимала Шаталова 13 января. Погода на Байконуре в тот январь была морозная, и космонавт надел унты. Старт в тот день не состоялся. На следующий день он решил: пойдет в ботинках, все равно перед посадкой в корабль "земную" обувь снимать. Когда монтировали этот незамысловатый сюжет для широкого показа, отобрали, наиболее "эффектные" кадры. Вот и появилась в документальном кино эта несуразица.

В официальном сообщении ТАСС было объявлено, что запуск космического корабля "Союз-4" произведен 14 января, в 10 часов 39 минут. Так оно и было. Однако первоначально старт планировался на 13-е число, на тринадцать часов по местному времени, но…

Итак, 13 января, понедельник, а стартует в космос "Космонавт-13" — таков порядковый номер Шаталова в списке летающих космонавтов. Помню, как на Байконуре шутили: "Сошлись роковые числа. Трижды выпала "чертова дюжина", да еще понедельник — "тяжелый день" — жди неожиданностей и сюрпризов". Однако Шаталов заменить свой номер отказался.