А вот Ступеньского ждала некая Нюся, барышня из рекламы, которая благодаря ему уже дважды вылезала на экран в обнимку с бутылью оливкового масла. Правда, из-за бутыли Нюсю почти не было видно, но девушка считала себя кинозвездой, а Ступеньский сулил ей помощь и поддержку. Нюся видела, как он ушел на нижний этаж, и терпеливо ждала, когда же поднимется. И клянется всеми святыми, что целых два раза обозналась, испытав разочарование. Дважды перепутала фигуру, вынырнувшую из лестничного проема. Первой фигурой при ближайшем рассмотрении оказался текстовик-неудачник, а второй — какой-то неизвестный громила, не стоящий внимания. Текстовика она знает в лицо, громилу же вряд ли опознает.

— О Езус-Мария! — переживала я.

— И вот здесь для меня прозвенел звоночек, — заметил Островский. — Я вообще больше верю заносчивым девицам, чем эксцентричным типам. У меня получается, что Марта угодила в какой-то перерыв, Ступеньский остался внизу, но вряд ли она пошла туда из-за него…

— Не мелите ерунду. Если бы она его долбанула штыком, то вообще бы оттуда не выскочила, скорее всего, потеряв сознание, свалилась бы рядом с ним, она при сильном волнении обычно падает в обморок, такая уж у нее физиологическая особенность. Хоть кто-нибудь обратил внимание на того громилу на лестнице?

— То-то и оно! Я не мог выжать из звездной идиотки, в какой очередности разочаровали ее мужчины, поднявшиеся вместо Ступеньского. Стачала текстовик, потом громила или наоборот? Потому как у меня получается — кто-то остался внизу со Ступеньским один на один.

— У текстовика были какие-нибудь претензии к Ступеньскому?

— Текстовик уверяет — не было. А что касается громилы, то и тут проблема, там, если разобраться, было два громадных мужика. И обоих никто не знает. Все путаются в показаниях. Одни считают его иностранцем — немцем, или шведом, или американцем. Он был с девушкой, из тех, что подвизаются в службах эскорта. Кто именно из двух громил спускался вниз — неизвестно. Но оба ушли из клуба еще до того, как был обнаружен труп.

— А что менты?

— Ничего, от них много не узнаешь. Марта там здорово увязла Мотив — лучше не придумаешь.

— А кто первым указал на нее?

— И вы еще спрашиваете?! Конечно же, та ассистентка постановщика, и ее горячо поддержала несостоявшаяся телезвезда с оливковым маслом, остальным все до лампочки, они пассивно согласились с выдвинутой версией. А Марта не нашла ничего лучшего, как после первого же вопроса наброситься на следователя с явным стремлением выцарапать глаза едва тот упомянул Ступеньского. Ну и что скажете?

Что скажу, что скажу… А что я могу сказать, даже не обдумав услышанное?

— Если бы не проклятый штык, — мрачно буркнула я, — то…

— Вот именно! — обрадованно подхватил Островский. — Штыка-то у нее при обыске не нашли. Время им удалось высчитать, она из «Алхимии» поехала прямо домой, никаких пробок по дороге не было, более того, ей могли бы даже влепить штраф за превышение скорости, у дома соседи видели ее, целых три человека. Машину ее осмотрели сразу. Что она сделала со штыком?

— Сточные канавы на ее пути проверяли? Водостоки?

— Этого не знаю, но насчет сточных канав я бы не обольщался. Вы можете себе представить пацана, который бы обнаружил штык и не воспользовался счастливым случаем?

— Да я и насчет девчонки бы не сомневалась. И сама бы подняла, вы не представляете, какой это полезный предмет.

— Представляю! — отрезал Островский. — Значит, подводим итоги: лидирующее место Марта заняла у следствия по причине мотива… И тут стоп. Мотив. А ведь Ступеньский — не первая жертва в таком коллективе, вот почему краковская полиция и испытывает сомнения.

— Ее арестовали?

— Предварительное заключение, на двадцать четыре часа. Сегодня ночью она уже будет дома. Учтите, все ее телефоны поставят на прослушку.

— Вот уж ни за что бы не догадалась! Во сколько ее выпустят?

— В одиннадцать вечера.

— Ждать осталось недолго. Но ведь вы наверняка знаете больше и даже сами не знаете, что знаете!

Я была уверена: Островский знал еще что-то, притоптанное более поздними сведениями, чему сам не придавал значения.

Островский жутко заинтересовался, что же такое он еще знает, и выжидающе смотрел на меня.

И я начала, подумав:

— Вам приходилось брать когда-нибудь интервью у Эвы Марш?

Журналист осторожно заметил, что не хотел бы упоминать всуе имя этой писательницы.

Прекрасно понимая, почему он так сказал, я поспешила успокоить этого порядочного человека, сообщив, что Эвы уже довольно давно нет в Польше, она за границей.

— А, понятно. Да, я брал у нее интервью, довольно давно.

— И она уже тогда знала Ступеньского?

— Полагаю, что нет.

— О чем вы с ней говорили?

— Так, на общие темы. Расспрашивал о ее семье. Отвечала она осторожно, но я уловил — в семье что-то не так.

Я коротко проинформировала журналиста о своих изысканиях в этой области. Он подтвердил:

— Вот и у меня создалось впечатление, что она начала писать как бы вопреки…

Еще бы, драгоценный папочка, чтоб ему…

Спросила я Островского и о Яворчике. Журналист тоже слышал наветы и проклятья в мой адрес. По словам Островского получалось, что Ступеньский с Яворчиком изо всех сил помогали Эве в ее работе, проталкивали ее произведения для экранизации.

— Пани тоже хотелось попасть на экран, — заявил Островский, — так мне рассказывал Яворчик, но вами пренебрегли. Прошу меня извинить… Я не собирался быть невежливым, говорю, что слышал.

Я только пожала плечами и покрутила пальцем у виска. Чего мне стоило сдержаться! Но выскочила-таки из-за стола и сбегала в прихожую посмотреться в зеркало, нет ли на лице печати идиотизма… Нет, хорош этот Островский — даже ненароком повторить мне пошлые сплетни!

Вернувшись, надменно заявила Островскому, что мне плевать на все эти глупости, меня они лишь смешат. И надеюсь, Эва Марш к наветам относится так же.

— Но зачем же приписывать мне эти наветы? — обиделся Островский. — Я просто передаю то, что слышал от Яворчика.

И вдруг меня осенило:

— Яворчик распускал сплетни с подачи Ступеньского! Ведь не Эва ухлестывала за Ступеньским, а он за ней, и любовное фиаско совпало у него со служебным… Если какой-то кретин уверовал в пасквильные выпады Яворчика и при этом ненавидел Эву Марш и хотел прикончить ее карьеру, убив ее покровителей… Знаете, я уже запуталась в ее союзниках и недругах. Или он решил приписать ей гибель всех, кто ей напаскудил. Так неужели Ступеньский такой недоумок, что сначала не проверил, в Польше ли Эва или уже за тридевять земель?

Островский что-то сказал, я не расслышала, целиком погрузившись в свои предположения. Уловила лишь:

— Магда должна лучше знать, она в том соку варится. Вы часто видитесь?

— Вот интересно, как ее Хенрик выглядит, — произнесла я ни к селу ни к городу, следуя извилистому течению своих мыслей. И тут до меня дошел смысл вопроса гостя.

— Чей Хенрик? — нахохлился журналист. — Магдин?

— Да при чем тут Магда? Эвин. А что вы спросили насчет Магды?

— Да так, ничего… выходит… Да, кстати, вы бы хотели увидеть Яворчика? Нет, я не ношу на сердце его портрет, просто делал репортаж, и он у меня на групповом снимке. Хотите? Вы куда?

Ясное дело, мне хотелось увидеть этого поддонка. Ни слова не говоря, я вскочила и бросилась за лупой, пока Островский копался в своей папке, вываливая на стол бумаги и фотографии. Выхватив одно фото, протянул мне:

— Вот этот, сзади слева.

— Морда как морда, ничего особенного. Вроде бы глуповатая, напыщенный павиан. Видела ли я его когда-нибудь? Не исключено, но вспомнить не могу, он как-то ни с чем у меня не ассоциируется. Возможно, он встретил меня когда-то, и я ему очень не понравилась.

Островский вернулся к сказанному:

— Вы не обратили внимания на мои слова, а я предположил, что Магде может быть известно больше всяких подробностей, в которых она не отдает себе отчета. Она ведь там работает, варится в одном соку.