— Господа, прошу не отставать, — не замедляя шага, время от времени подтягивал Грасс ребят. — К утру мы должны сидеть в поезде. Итак, шире шаг!

Летняя ночь коротка. Она прошла незаметно. На горизонте рождался новый день. Небо за лесным массивом стало багроветь. Первый солнечный луч брызнул на землю, когда путники стояли у кассы железнодорожной станции. Вскоре прибыл поезд. Грасс, Павлик и Жаннетта не торопясь направились к одному из вагонов и заняли отдельное купе.

— Располагайтесь, господа, — весело произнес Грасс, снимая дорожный плащ.

С минуту ребята сидели робко, словно боясь шевельнуться. Но, едва поезд тронулся, Жаннетта порывисто бросилась к окну.

— Назад! — крикнул Грасс. — Не смей подходить к окну! — строго добавил он. — Погляди на Павлика, он знает, как себя вести. — Грасс обернулся. — Ну, дружок, напрасно я тебя похвалил. Ты почему нос повесил, почему вдруг раскис?

— Думаю, — ответил Павлик и отвел в сторону глаза.

— О чем же? — приготовился слушать Грасс.

— Что будем делать в Париже.

Немец скрестил руки на груди, опустил подбородок к шее.

— Пожалуй, об этом стоит подумать, — произнес он медленно, задумчиво. — Ив Париже сейчас невесело.

— Ерунда! — вмешалась Жаннетта. — Нам бы только добраться, а там, — она свистнула, — там заживем!

Павлик нахмурился.

— Чего? — блеснула она глазами.

— Ветрогонка ты, вот кто, — ответил ей Павлик.

— А ты тяжелодум, жалкий трусишка, — вскипела Жаннетта. — Всякого пустяка боишься и думаешь, думаешь!

Грасс взялся за локон-колечко, выбившийся из-под берета Жаннетты, и, потянув к себе девочку, обнял ее.

— Тсс, черномазая! Ты несправедлива, Павлик серьезный, понятливый… Давайте лучше споем: «Капэтан, ка-пэтан, улипнитесь…» Ну, подтягивайте! Чего молчите?

— Не хочу, — надула губы Жаннетта и протянула Грассу записную книжечку в синем коленкоровом переплете. — Вы лучше прочтите дневник Круппке. В пещере было темно, а тут…

Немец взял из рук девочки книжку и стал перелистывать странички, аккуратно исписанные крохотными готическими буквами.

— Хорошо, — согласился Грасс, — прочту вам мысли и рассуждения однорукого фельдфебеля Франца Круппке…

6/V 1936 г.

Познакомился с одним большим человеком. Я ему очень понравился. Он мне сказал: «Фюрер гордится такими людьми, как вы!»

— Конечно, — усмехнулся Грасс. — Почему бы Гитлеру не гордиться таким негодяем?

18/VI 1937 г.

Ридель прохвост. Он хочет подставить мне ножку — пожалеет! Я его уберу с дороги. Вчера уже говорил о нем с начальством…

3/III 1938 г.

Сегодня на заседании общества «В защиту собак» председательствовал сам Герман Геринг. Он произнес блестящую речь. Между прочим, во время своего выступления он все время поглядывал на меня. Сперва я крепко струсил: не подозревает ли он меня в чем-нибудь плохом? (Кто из нас не грешен!) Слава богу, ошибся. Закончив речь, Геринг посмотрел на меня и сказал: «Я предлагаю вместо отозванного в армию Хобека избрать секретарем нашего общества господина…» Я подскочил: «Круппке». «Круппке, — повторил Геринг за мной и добавил: — Человек он энергичный, принципиальный»

21/VI 1942 г.

В моем правом рукаве — обрубок. Я стал левшой. Не страшно! Левая рука у меня молодец. Стреляю ею без промаха, мастерски вяжу петли. Сколько русских болталось в моих петлях! Не счесть! В Москве, я уверен, это количество удесятерится. Красная площадь велика. На ней можно разместить сотни виселиц».

Самая длинная запись была сделана 2/VIII 1942 года. Она занимала целых три странички:

«Война с Россией поглощает миллионы наших людей. Некому работать на заводах, некому возделывать поля. Военнопленные саботируют, невзирая ни на какие репрессии, даже расстрелы. Приходится ввозить в Германию детей, так как с малышами легче справиться. Вот уже несколько месяцев, как командование перебросило меня из карательной экспедиции на этот не менее важный для рейха участок.

С детьми все же много возни! Всю дорогу ревут, мрут, как осенние мухи. Пока их доставишь к месту назначения, добрую половину потеряешь. Каждый раз приходится останавливать эшелон где-нибудь, чтобы вышвырнуть разлагающиеся трупы. На такой работе нужна крепкая башка, смекалка, находчивость!

Приходит ко мне дежурный, докладывает: «Господин фельдфебель, в вагоне номер два бунт!» Смеюсь: «Бунт?» — «Так точно», — отвечает. Не верю: гниды — еще не вши, особой силы не имеют. Оказывается, ошибся. Гниды всполошились. И как! Разобрали нары и досками выбивают решетки. Я категорически запретил применять оружие: зачем стрелять, когда можно в вагон пустить пару овчарок!

Вчера доставил три вагона детей, предназначенных для бауэров[5]. По дороге у меня возникла блестящая идея: «А что, если часть товара отдать профессору Ленгарду? У него как раз большая нужда в подопытных двуногих, и он не поскупится на благодарность».

Сделка состоялась. Правда, профессор был очень, очень придирчив: «Эта девочка не подходит. Она слишком худенькая… А эти — сколько их? Раз, два, три… восемь… тем более! Через час они подохнут».

Приходят бауэры. У одного наряд на пять детей, у другого — на десять, у третьего — на шесть. Хохочу. Держусь за живот и хохочу. «Дорогие мои, — говорю им, — у меня едва сорок штук наберется». Те возмущены: как, мол, три вагона детей?! Отвечаю: «По дороге их не кормили, поэтому так мало осталось».

Грасс прекратил чтение.

— Какое зверство! История не знала еще таких злодеяний!

Помолчав, он с «горечью продолжал:

— И триста лет назад детей похищали, продавали. Они тогда служили забавой для дворцов, из них делали шутов — косоглазых, горбунов» карликов, уродов. А теперь, в двадцатом веке, нашлись немцы, которые поступают с детьми еще более безжалостно: похищают и продают ребят для испытывания на них крепости ядов, действия газов, для прививки чумы…

Грасс дрожащими руками достал зажигалку и поднес огонек к дневнику Франца Круппке. Книжечка запылала,

— Пусть больше никто не узнает, на что был способен немец, — сказал он и виновато взглянул на Павлика, потому что снова ему вспомнились слова мальчика об оружии.

«В моем чемодане вместе с формой унтера лежит разобранный автомат. Может быть, в самом деле он еще пригодится!» — решил Грасс.

Часть вторая. В Париже

Глава первая

1. Два брата

Покачиваясь в старом отцовском кресле, Клод Пети вел мирную беседу с младшим братом Люсьеном, которого не видел более шести лет.

— И ты, Клод, все время торчал в Америке? Безвыездно? — спросил младший брат.

— Да, безвыездно. В стране золота и свободы, — подтвердил Клод, пуская сизые кольца дыма. — Недавно я выразил желание пойти в армию. Меня зачислили в саперный батальон и одним из первых высадили в Нормандии. Но мне не повезло: я попал в плен к немцам… Помучился у них немного и, как видишь, удрал. Прямо к тебе.

— Удрал? Каким образом?

Клод уловил в голосе младшего брата нотку недоверия.

— Каким образом? — переспросил он покачиваясь. — О, друг мой, это длинная история! Буду краток, расскажу в двух словах. — Кресло-качалка остановилась. Клод принял надменный, самодовольный вид. — Одним, словом, боши[6] взяли меня в плен, отправили в лагерь. Мы решили бежать с дружком. Раздобыли острогубцы, после вечерней проверки спрятались в уборной и ночью разрезали проволоку. Сначала все шло гладко. Незаметно выбрались из городка, пересекли шумное шоссе, но у самого леса наткнулись на эсэсовцев. Они открыли по нас стрельбу. Моего спутника уложили на месте, а за меня, видно, сам бог заступился: удалось ускользнуть… Первую ночь провел в доме одного гостеприимного крестьянина. Славный человек. Он накормил меня, снабдил одеждой. Вот и весь рассказ, — закончил Клод и сразу переменил тему: — Люсьен, ты уже женился?