Толстяк засмеялся и старик, незнакомец, улыбнулся. Ободренный хозяин снова заговорил с прежнею словоохотливостью. "А знамения-то, отец родимый, ведь уж они даром не бывают. Сказывал мне один приезжий — ведь этакое, подумаешь, диво проявит Господь! Видишь: над самым Звенигородом, будто по три ночи звонило в небесах — Бог весть что, и как! Слышат, чуют все — звонит — а ничего нет! Многие со страсти и от мира отреклись…"

— Да по городу и чудо. Где же и звонить, если не в звонком городе?

"А может статься, что знаменует, что на земле и не будут уже перезванивать в православных церквах? Послушаешь — иное место, волосы дыбом… Ведь и преосвященнейший…"

Хозяин опять остановился.

— Ну, что ж преоовященнейший?

"Упокой, Господи, душу его, — он был святой человек, угодник Божий! Сказывают, за год до его кончины, было у него явление, ночью. Стукнули в дверь келии, святитель проснулся, и с полуночной стороны вошел к нему юноша, красоты несказанной, облит лучами светлыми. "Писано, — сказал святитель, — не входяй дверьми тать есть, а ты кто, удививший меня и не в двери пришедший?" — И тогда юноша отвечал ему: "Посланник Божий я; блюди седмицу седьмую над христианами!" И ровно через год и через три месяца, и через двадцать дней — святитель отдал душу Богу, и мы без пастыря, и вот теперь уже третий год пошел, а Бог весть — князь есть, а митрополита нет. "Без владыки духовного словно лицо без одного ока", — говорил мне недавно старичок — у нас он живет в палатке, так, знаешь, подле церкви Божией… О, о, хо, хо!"

Хозяин перекрестился, а на его вздох отвечала хозяйка, также тяжелым вздохом, и перекрестилась.

"Я ведь к тому речь-то веду, кормилец, что вот без эдакой головы, какова голова великого боярина Иоанна Димитриевича, плохо, плохо матушке Москве…"

Незнакомец и толстяк молчали. В это время слез с печи дедушка Матвей и отправился к жбану, стоявшему на столе.

"Видно ты, хозяин, знал этого боярина хорошо?" — спросил дедушка Матвей.

— Кто ж его не знал, первого мудреца в совете покойного князя Василия Димитриевича, — отвечал хозяин. — Тут не к лести слово сказать, а душа говорит!

"Да что же, разве о нем что-нибудь слышно некошное?"

— Да ты сам, старинушка, ярославец, человек, стало быть, видишь, умный и бывалый — так чего же спрашивать.

"Ну, что, говорят, хотелось ему дочку-то свою за вашего князя выдать, да не удалось? Видишь, она будто, говорят, косая: так молодой ваш князь ни за что не хотел — и руками и ногами!"

Выразительное движение незнакомого старика, громкий кашель толстяка и поспешное старание хозяина перебить речь, изумили дедушку Матвея. Как умный старик, он посмотрел внимательно кругом и, будто ничего не замечая, принялся за ковш с квасом.

— О, о! как же я заболтался, — воскликнул хозяин, как будто боясь возобновления речи дедушки Матвея, — уж и петухи запели! Пора бы доброму молодцу и уснуть.

"Пора, пора, товарищ! — вскричал толстяк. — А нам пора ехать". Он вскочил поспешно, велел хозяину посветить и ушел из избы. Дедушка Матвей опять залез на печь, а старик, безмолвный и угрюмый по-прежнему, яркими глазами поглядел на него и стал подпоясываться. Толстяк вскоре воротился.

"Ну, что?" — сказал ему старик, по-татарски.

— Тотчас будет готово.

"Поедем же".

Они стали прибирать вещи и платье. Тщательно и бережливо завернул и отдал ящичек свой толстяку старик.

"Нет дурака, от которого чему-нибудь нельзя было научиться. Твой разговор с болтуном хозяином удивил меня. Какой черт сказывает им всякую всячину, все перевирает и заставляет говорить то, чего они вовсе не знают и не понимают!"

— Язык на что-нибудь у них да создан.

"Просить милостыню! — с презрением отвечал старик. — Не догадаются наложить подать на русские языки — казна княжеская обогатилась бы тогда. Люблю татар: слова не добьешься у них, а на деле не хуже русского! — Не забыть бы чего?"

Он посмотрел кругом и вышел, надвинув шапку на голову. За ним последовал толстяк.

"Ох, ты, бусурман окаянный! — заворчал дедушка Матвей, глядя с печи вслед им. — Татарин лучше русского! И шапку в светлице надел, и пошел не перекрестился! Ну, хорош!"

Глава III

Говорят, что после первого, крепкого сна, или первосонка, нелегко уснуть, когда пробудишься нечаянно. По этому ли общему закону сна, или потому, что вид и слова неизвестного старика и его товарища сделали неприятное впечатление на душу дедушки Матвея, он лег на печку по-прежнему, но не мог по-прежнему уснуть. Зевая, кряхтя, переворотился он на другой бок. Глубокое молчание в избе, слабо освещаемой жирником, прерывалось только храпеньем его товарищей, хозяйки, детей, животных и чириканьем сверчка под печкою.

"Нет, — подумал дедушка Матвей, — старость не радость, не красные дни! Вот, бывало прежде, спишь, спишь, проснешься, опять уснешь и — горя мало! А ныне — полезет тебе в голову всякая дурь — не спится, а думается. И будто то не так, и это не этак, и на людей-то смотришь иначе… Только этот старик, куда мне не понравился! Что он не купец — разгадать не трудно. — Ну, да, Бог с ним, кто бы он ни был. — Чужая душа потемки… Всякому своя дорога…" Дедушка Матвей перекрестился, прошептав вполголоса: "Господь помощник мой, и не убоюся зла: что сотворит мне человек?"

Он уже засыпал, как вдруг говор на дворе и скрип отворяющихся ворот снова рассеяли его сон. "Это, видно, купцы наши поехали", — сказал он, слушая шипенье полозьев по снегу и звон колокольчиков на дуге. Вдруг опять все замолкло. Потом раздались голоса, понукающие лошадей; слышно было, как борзые, застоявшиеся лошади храпят и фыркают; все заглушалось услужливым понуканьем хозяина и русскими поговорками, сохранившимися в словесных преданиях до наших времен.

В то же время звон множества колокольчиков, шум от полозьев нескольких саней, летящих быстро по улице, поразил слух дедушки Матвея. Казалось, что отчаянные удальцы скачут по деревне во весь опор; несколько голосов заливалось в веселых песнях. Сделавшись внимательнее, дедушка Матвей расслушал, что сани неизвестного старика в то же время быстро двинулись из ворот на улицу — ехавшие по улице вдруг остановились — и на улице раздались проклятия, ругательства, удары нагайками.

И всегда, слыша какую-нибудь свалку и шум, русский не утерпит. В то время, когда случилось все нами рассказываемое, можно было и кроме того бояться всякой неприятности от начальства. Слыша, что шум на улице усиливается, дедушка Матвей вскочил поспешно, начал толкать своих товарищей, говоря: "Эй! ребята! вставайте, скорее, скорее!" — "Что там?" — спрашивали они полусонными голосами. — "Да, Бог весь — шум, чуть ли не драка — к возам, скорее!.." — "Ну, уж Москва, дорожка проклятая…" — были первые слова Григория.

Пока товарищи зевали, чесали головы руками — обыкновенное дело русского при вставанье, — дедушка Матвей бросился к печи, вытащил свои лапти и начал наскоро обуваться.

Вдруг дверь настежь отворилась. С ужасом, с криком: "Пропала моя головушка!" — вбежал хозяин.

— Что ты, хозяин? Что с тобой сделалось? — спрашивал изумленный дедушка Матвей.

"Пропадшая голова моя! Согрешил я перед Господом. За что на меня такая беда накинулась!"

— Да, скажи, Христа ради! что сделалось с тобою? Перекрестись, опомнись.

"Там дерутся — не на живот, а на смерть!"

— Ну, что ж! Дай Бог правому побить.

"Что ты, старина! Ведь они его прибили!"

— Кого?

"Боярина!"

— Какого боярина?

"Что здесь останавливался."