— Ты видишь, голубушка, твое наказание еще не кончено! Отдохни и соберись с новыми силами. — Княгиня замолчала. — И не проси меня о прощении, — быстро заговорила она, когда девушка хотела что-то сказать. — Не могу я, Наташа, тебя простить. Знаю, что тебе, сердечная, очень больно, — продолжала княгиня рассудительным тоном, как бы уговаривая Наташу. — Понимаю, голубушка, что твоему девичьему телу невыносимо наказание: ведь ты у меня росла, как барышня. Понимаю, что ты, как скромная девушка, стыдишься, может быть, при мужчинах обнажения тела. Знаю, что для тебя все это вдвойне мучительно, но что же делать? Не вини меня, мой друг; ты сама виновата. Я тебя берегла и любила, как родную дочь, а теперь душа моя требует мщения и наслаждения им: я не вольна совладать с собою. Ты оскорбила меня, ты заставила меня страдать — ну, и что же вышло? Твой милый, дорогой твой Миша не заступится за тебя; вот ты лежишь передо мною беззащитная, и твой Сосвин не придет спасать тебя, хотя ты и расточала ему поцелуи и готова была отдать ему все. А вот мои слуги: я не развратничала с ними, не целовала их, а они наказывают тебя за то, что ты меня оскорбила, и ты беззащитна, потому что ты только моя крепостная девка. Ты это забыла. Я тебе напомню: выше лба глаза не бывают, по вашей русской пословице. Не сетуй же на меня!

Княгиня помолчала немного, опустя голову; потом, обращаясь к Осипу, который сумрачно стоял в стороне и с досадою поглядывал и на княгиню и на Наташу, тихо сказала:

— Сними с нее рубашку. Разорви ее, не отвязываясь, — прибавила она, видя, что Осип, отстегнувши ремень, уже взялся за веревки рук.

Он ухватил руками подол ее рубахи и быстро рванул. Тонкое полотно разорвалось до самого ворота, обнажая словно из слоновой кости выточенную белую спину. Осип завозился с обшитым кружевами рубцом ворота, дрожащими руками стараясь его перервать. Это ему не удавалось.

— Разрежь, — коротко сказала Касаткина, протянув Осипу ножницы, лежавшие подле нее на столе.

Осип, разрывая ворот, разрезал и оба рукава и снял с тела две задние части рубахи и вытащил из-под Наташи переднюю половину. Теперь она лежала совершенно обнаженная, страдающая и растерявшаяся от боли и стыда.

— Бейте ее по спинке, — коротко сказала Касаткина слугам.

И снова посыпались жестокие удары на девушку, покрывая ее тело кровавыми язвами. Снова раздалися ее стоны, громкие, рыдающие и короткие сначала, потом тихие и продолжительные, похожие на вопли умирающего животного, подстреленного охотником. Николай наслаждался не менее княгини: он замирал от восторга каждый раз, когда новая кровавая полоса протягивалась от его удара по спине Наташи. Он щурил масленые глазки, глупо ухмылялся и поминутно обтирал рукавом пот с раскрасневшегося лица. Осип сыпал удары изо всей силы, как бы стараясь добить поскорее изнемогавшую девушку. Он был бледен и сумрачен, как туча, и как-то слишком часто моргал своими суровыми глазами. Федор стоял совершенно растерявшийся, испуганный, бледный и дрожащий. Ему казалось, что наказание слишком продолжительно. Нервы его были расстроены, голова кружилась, в носу щекотало — и он едва удерживался, чтобы не заплакать. Одна княгиня была совершенно спокойна. В глубине души она наслаждалась, но она скрывала это наслаждение, и сидела покойная, с кротким выражением на лице.

— По шейке, — едва слышно приказывала она, — по плечикам, по ножкам, по ручкам.

Наконец все тело покрылось сплошными кровавыми язвами, с ран ручьями лилася кровь и собиралася на полу в одну большую лужу. Кровь подтекала под ее тело, подтекла к ее подбородку, оросила ее лицо и ее запекшиеся сухие губы. И эта масса окровавленного бичуемого тела лежала неподвижно, и только изредка раздавались слабые стоны.

— Довольно, — сказала княгиня. — Отвяжите ее и положите на спину.

Приказание было торопливо исполнено, и скоро Наташа лежала, привязанная к полу, на своей окровавленной иссеченной спине.

Княгиня с усмешкою рассматривала ее лицо, которое было повернуто к ней узкою полоскою белого красивого лба. И вот в эти ужасные минуты у княгини хватило духу смеяться, рассматривая эти странные очертания опрокинутого лица и кровавые пятна на кончике ее носа и на подбородке. Еще смешнее казалось ей страдальческое выражение лица юной мученицы. «Какие смешные гримасы она делает», — думала Касаткина и смеялася от всей души. Да, княгиня была странная женщина, и недаром так назвал ее Николай.

Княгиня молча, движением руки подала знак — и снова началась медленная казнь или, вернее, медленное убийство. Но теперь оно продолжалось уже недолго. Иссеченная, слабая Наташа уже умирала и едва сознавала свои страдания, судорожно двигалась в предсмертных судорогах. «Умирает», — подумала Юлия Константиновна, снова низко наклоняясь вперед в своем кресле, и, задыхаясь от злобы и радости, крикнула прерывающимся, дрожащим голосом:

— Сильнее! Чаще!

Удары посыпались с удвоенною силою на живот и на высокие, определившиеся груди Наташи. Через несколько минут Осип остановился. Остановился и Николай. Княгиня сидела все в том же неловком положении, дрожащая, взволнованная и торжествующая. Голова ее отуманилась. Она с каким-то упоением слушала эти частые взвизгивающие удары и смотрела на окровавленное тело.

Кровь опьянила ее. Она не заметила даже, что перед нею лежит безжизненный труп.

— Что же вы стали! — с неудовольствием сказала она. — Бейте!

— Чего бить! Разве не видите, что умерла, — грубо сказал Осип, отходя от убитой.

— Как, уже умерла! — промолвила княгиня с сожалением и встала. — Умерла, — повторила она, подходя к трупу и толкая его под бок ногою. — Как скоро, — и она в раздумье остановилась над трупом.

Она думала: не нужно было бы сразу забивать до смерти; сечь бы ее понемногу каждый день, или лучше каждую неделю по воскресеньям. И, сожалея о своей нетерпеливости, княгиня вышла из комнаты, оставив Клеманса распоряжаться уборкою тела[1043].

Впервые: Новое литературное обозрение. — 2002. — № 3 (55). — С. 14–31 (публ. М. Павловой).

Текст поэмы воспроизводится по оригиналу (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 33), с авторским названием. На автографе помета: «Рукопись поэмы Ф. К. Сологуба „Одиночество“. Найдена в архиве В. А. Латышева (учитель Ф. К. Сологуба по СПб. Учительскому Институту) и передана в Рукописный отдел Пушкинского Дома с согласия вдовы его Е. В. Латышевой, Ф. А. Васильевым-Ушкуйником. 21 / VI — 29 года» (Л. 84).

В дополнение к тексту поэмы в публикацию включены отдельные фрагменты черновых набросков к «Одиночеству», позволяющие частично реконструировать содержание этого незавершенного произведения (Там же. Л. 21–24, 44–49, 58–59); в квадратные скобки заключены зачеркнутые фрагменты автографа.

К фрагменту «Томима страхом и стыдом…» прилагается вариант в прозе (в автографе стихотворный и прозаический тексты расположены параллельно). В поэтической лаборатории Сологуба опыты преображения прозаического текста в стихотворный встречаются более или менее регулярно; пример из набросков к «Одиночеству» — самый ранний (в свете проблем, связанных с изучением поэтики символистской прозы, подобная практика будущего символиста, несомненно, заслуживает внимания).