Вполне очевидно, что Сологуб услышал в прозе Чехова не только внятный каждому читателю протест против косности быта и пошлости нравов, но прежде всего вопль, порожденный сознанием фатальной несвободы человека и экзистенциальным ужасом перед этой несвободой, — то есть истолковал Чехова (так же, как Толстого и Пушкина) через собственную творческую личность.
Возможно, об этом соединении в «Мелком бесе» «чеховских страхов» («страшно нестрашное») и сологубовского ужаса перед жизнью писал П. Пильский:
Передонов — зеркало, безостановочно и беспрерывно вертящееся мимо всех других, многих бесчисленных, быть может, всех земных душ. В это зеркало поочередно смотрятся все, и все себя видят, ибо оно громадно. И ужас в том, что никто не ужасается, трагедия — в отсутствии для всех трагедий. «Мелкий бес» непревосходим именно потому, что его автор изживает ужас за всех, что здесь он не говорит, а вопиет, что это не слово, а скрежет, не голос, а вопль[734].
Нельзя не отметить, что в сознании современников феномен «передоновщины» беспрепятственно и сразу же встал в один ряд с такими социально-историческими и художественными обобщениями, как «хлестаковщина», «маниловщина», «обломовщина», «карамазовщина» и др., имя главного героя получило статус нарицательного, а сам «Мелкий бес» оказался чрезвычайно точно встроенным в «общий чертеж» русской литературы.
Роман Сологуба выделялся из потока современной ему прозы прежде всего богатой «генетической памятью», о чем свидетельствовали содержащиеся в нем многочисленные цитаты и реминисценции из классических произведений, полемические подтексты и аллюзии на тексты предшественников и современников. Вероятно, по этой причине «Мелкий бес» обрел вневременное звучание и стал своеобразным «мостом», связующим классическую прозу с прозой новейшего времени.
В некрологе, размышляя о значении творчества писателя, М. Слоним заключил:
Смерть Сологуба — большая утрата для русской литературы. Не только потому, что вместе с ним уходит в могилу целый период наших художественных исканий и борьбы. Сологуб был больше чем представителем известного направления. <…>
В Сологубе, прежде всего, замечали его манеру, переходящую в манерность, темный эротизм, с садистскими уклонами, оранжерейно-душную фантастику изощренного воображения, двусмысленную символику его мечтательности. Но забывали или не видели, что этот утонченный эстет и символист обладает в то же время огромной художественной способностью изображения быта, что этот поэт, идущий своими окольными дорогами, отрицающий жизнь, воспевающий смерть, создал замечательную картину убогой провинции и сумел в 90-ые гг. прошлого столетия связать современное ему искусство с оборвавшейся нитью гоголевской традиции. В «Мелком бесе» свыше тридцати лет назад соединил Сологуб реализм описания с «фантастикой быта» и дал потрясающий образ «духовного подполья». Именно в романе о Передонове даны были те элементы современной литературы, которые впоследствии были окончательно утверждены Ремизовым и Замятиным[735].
Ни одна из попыток прокомментировать художественный замысел «Мелкого беса» не может быть названа окончательной или единственно верной. Роман Сологуба с момента его выхода в свет и до сегодняшнего дня прочитывали и прочитывают на разных «языках» и на разных уровнях (дополняю перечень основных интерпретаций по Т. Венцлове[736] новыми работами): как бытовой социальный роман, продолжающий традицию русской «разоблачительной» прозы (в прижизненной критике в подавляющем большинстве рецензий и откликов)[737]; как пограничное произведение между реализмом и модернизмом[738]; как «неомифологический» текст (символистский роман)[739]; как гротеск в романтическом и модернистском понимании[740]; религиозно-философскую аллегорию гностического толка[741]; полифоническое произведение (в бахтинском смысле), в традиции романов Достоевского[742]; как развертывание мифа о Дионисе[743]; языковой эксперимент[744]; алголагнический роман[745]; «репродукцию» второго закона термодинамики (энтропии, распыления мира) — развертывание мифа «демонов пыли»[746]; трансформацию классического плутовского романа[747]; эзотерический текст — «мистерия души» и «мистерия плоти»[748]; роман, содержание которого составляет ироническое и полемическое изложение истории русской литературы[749], и т. д. и т. п. Вполне очевидно, что к названным прочтениям и углам зрения могут быть добавлены и еще будут добавлены новые и новые.
Многообразие смыслов, их неодномерность, «неуловимость», взаимная обратимость, сосуществование и способность со временем только умножаться определили судьбу «Мелкого беса» и его жизнь во времени. «Прехитрой вязью» игриво назвал Сологуб свое творение, — таковым оно продолжает оставаться и для нас, пытающихся угадать замыслы его сложного и лукавого плетения.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Несчастливый сюжет: «Смертяшкин» против «Шарика»
1
…есть, правда, кое-какие намеки на Горького (речь в буфете), но есть много и такого, что на образ Горького не натягивается.
В первоначальный замысел «Мелкого беса» входил самостоятельный сатирический сюжет о пребывании в городе двух посредственных столичных литераторов. Они приехали в провинцию изучать местные нравы. По свидетельству автора, оба персонажа, Скворцов и Степанов, выступавшие в печати под псевдонимами Шарик и Тургенев, также имели свои прототипы, а сам сюжет возник под впечатлением знакомства автора в Крестцах с конкретными лицами, имен которых он не открыл[750]. Эта сюжетная линия появилась одновременно с основными — «передоновской» и «рутиловской». Оба персонажа названы в списке действующих лиц, приложенном к черновому автографу «Мелкого беса»[751].
Эпизоды, повествующие о приключениях Тургенева и Шарика, входили в повествовательную ткань романа, композиционно не выделялись в самостоятельную новеллу и были исключены из текста только на последней стадии работы над «Мелким бесом». В апреле 1912 года, через пять лет после выхода романа отдельной книгой, писатель опубликовал изъятые фрагменты (не в полном объеме) под заголовком «Сергей Тургенев и Шарик» в газете «Речь»[752]. Ни в одно прижизненное издание «Мелкого беса» эти главы, однако, он не включил.
В свете творческой истории романа акт изъятия из него сравнительно больших по объему эпизодов, органически связанных со всей его повествовательной тканью, заслуживает особого внимания. Содержание отвергнутой сюжетной линии помогает воссоздать оригинальный авторский замысел «Мелкого беса», а также проясняет причину, по которой Сологуб был вынужден пожертвовать художественной целостностью уже законченного произведения и отказался от его полной версии.
734
Пильский П. Федор Сологуб // Свободная молва. — 1908,— № 2, 28 января. — С. 3.
735
М. Сл. [Слоним М.] Федор Сологуб // Воля России (Прага). — 1927. — № 11/12. — С. 279.
736
Венцлова Т. К демонологии русского символизма. — С. 59.
737
Из современных работ: Mills Judith М. Expanding Critical Contexts: Sologub’s Petty Demon // Slavic and East-European Journal. — 1984. — Vol. 28. — № 1. — P. 15–31; отчасти в кн.: Greene Diana. Insidious Intent: An Interpretation of Fedor Sologub’s The Petty Demon.
738
Ерофеев Вик. На грани разрыва («Мелкий бес» Ф. Сологуба и русский реализм).
739
Силард Л. Поэтика символистского романа конца XIX — начала XX в. (В. Брюсов, Ф. Сологуб, А. Белый). — С. 271–275; Минц З. Г. О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов; Борковская Н. В. Поэтика символистского романа. — Екатеринбург, 1996. — С. 128–161; Евдокимова Л. В. Мифопоэтическая традиция в творчестве Ф. Сологуба. — С. 69–108.
740
Ivanits Linda J. The Grotesque in Fedor Sologub’s Novel The Petty Demon // Sologub Fyodor. The Petty Demon. — Ann Arbor, 1983. — P. 312–323.
741
Masing-Delic Irene. Peredonov’s Little Tear — Why is It Shed? // Ibid. — P. 333–343.
742
Пантелей И. В. Традиции Ф. М. Достоевского в романах Федора Сологуба: Автореф. дис. … канд. филол. наук. — М., 1998.
743
Thurson Jarvis. Sologub’s Melkij Bes // Slavic and East European Review. — 1977. Vol. 55. — № 1, January. — P. 30–44; Минц З. Г. О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов; Розенталь Ш., Фоули X. П. Символический аспект романа Ф. Сологуба «Мелкий бес».
744
Connoly Julian W. The Medium and the Message: Oral Utterances in Melkij Bes // Russian Literatute. — 1981. — IX. — 4, 15 May. — P. 357–368.
745
Павлова М. Из творческой предыстории «Мелкого беса» (Алголагнический роман Федора Сологуба).
746
Венцлова Т. К демонологии русского символизма.
747
Евдокимова Л. В. Мифопоэтическая традиция в творчестве Ф. Сологуба.
748
Сергеева Е. В. Проблемы мировоззрения и поэтика прозы Ф. К. Сологуба (художественная космогония романов «Мелкий бес» и «Творимая легенда»): Автореф. дис. канд. филол. наук. — Магнитогорск, 1998.
749
Пильд Л. Тургенев и отвергнутая сюжетная линия романа Ф. Сологуба «Мелкий бес». — С. 45–55.
750
См.: Аякс [Измайлов А.]. У Ф. К. Сологуба (Интервью) // Биржевые ведомости. — 1912. Веч. вып. — № 13151, 19 сентября. — С. 5–7.
751
ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 96. Л. 2 об.
752
Сологуб Федор. Сергей Тургенев и Шарик. Ненапечатанные эпизоды из романа «Мелкий бес» // Речь. 1912. — № 102, 15 апреля. — С. 2; № 109, 22 апреля. — С. 3; № 116, 29 апреля. — С. 2.