С самого начала подготовки «Тяжелых снов» к публикации Сологуб был вынужден, вследствие постоянно возникавших цензурных нареканий, отстаивать перед руководителями журнала те или иные главы, фразы или строки. Непосредственно по ходу печати романа, из номера в номер, ему приходилось против собственной воли переделывать текст или вынимать целые эпизоды и главки, которые могли бы показаться безнравственными.
В рукописи, например, рядом с началом третьей главы имеется характерная приписка Л. Гуревич: «Прошу набрать в дополнение к уже набранному. Цензору лучше послать конец тетради из первой главы. Л<юбовь> Г<уревич>»[260]. В третьей главе содержался шокирующий по своей откровенности рассказ о взаимоотношениях Клавдии с матерью. Этот эпизод в журнальной публикации был сокращен в несколько раз и никогда не восстанавливался в полном объеме в отдельных изданиях романа[261].
А. Волынский и Л. Гуревич, претерпевшие многие цензурные мытарства во время корректуры первых глав «Тяжелых снов», со своей стороны, проявляли исключительную бдительность, исправляя сочинение неопытного автора по собственному усмотрению. «Цензурная» тема — лейтмотив переписки Сологуба с редакторами. В одном из посланий, например, Гуревич в отчаянии просила: «Пусть Ф. К. не рассказывает цензору содержание всего романа — лучше как-нибудь уклониться от этого. Иначе будет худо»[262].
Что же могло показаться возмутительным и дерзким в «Тяжелых снах»? С точки зрения «традиции» прежде всего сюжетно-тематический блок. Воспитанный на классической прозе от Пушкина и Гоголя до Тургенева, Достоевского и Толстого, русский читатель в одном сравнительно небольшом по объему произведении получал «букет» острых криминальных сюжетов и табуированных тем, которые могли вызвать (и вызвали) неприятие, осуждение, иронию и даже смех.
С точки зрения обывателя (среднего русского читателя и критика), изложенные в романе события, вероятно, представлялись в весьма безнравственном или комическом свете. Пьяный учитель изнасиловал девочку-подростка, его заключили в тюрьму, но скоро отпустили на свободу на поруки, по ходатайству сердобольной городской общественности, так как подобные обыденные проступки серьезными провинностями не считали (к сожалению, читатель еще не был знаком с исповедью Ставрогина[263], а то бы его удивлению не было конца). Главный герой романа, опять же учитель, коллега насильника, зарубил топором местного воротилу — по причине физического отвращения и ненависти к нему, мук совести не испытывал, преступление скрыл из презрения к людям — толпе узколобых обывателей; невеста его поддержала, с повинной в полицию идти не уговаривала, напротив, предлагала забыть: «Ты убил прошлое, теперь мы будем ковать будущее <…>. Пойдем вперед и выше <…> не будем оглядываться назад. <…> Зачем тебе цепи каторжника?» (тут читатель припоминал диалоги Раскольникова и Сонечки и снова удивлялся). Незадолго до совершения убийства учитель взял на воспитание мальчика, сбежавшего из приюта, ребенок стал для него источником сладострастных помыслов и невроза: лишить его невинности или пощадить (русский читатель недоумевал…). Почтенная матрона на коленях умоляла собственную дочь не отнимать у нее любовника, однако упрямая барышня вступила в связь с отчимом из ненависти к матери, чтобы отомстить ей за свое безрадостное детство; тут же предложила случайному искателю ее руки и состояния заключить фиктивный брак, чтобы получить свободу и уехать с отчимом-любовником за границу, перед тем она уже успела предложить себя учителю-убийце, но тот отказался (читатели, поклонявшиеся «тургеневским девушкам», краснели…). Мать не сдавалась — нарядившись привидением, она пряталась в спальне любовников и методично наблюдала за их свиданиями, в порыве ревности угрожала дочери убить ее и в конце концов довела несчастную до безумия (русский обыватель разводил руками и отбрасывал книгу с омерзением…).
Самое «дерзкое» в «Тяжелых снах», что, по-видимому, могло возмутить и оскорбить русского читателя, — это философия индивидуализма, воспринятая героями Сологуба как вседозволенность, дававшая свободу утверждать себя в «усладах сверхъестественных… и даже противуестественных» («пикантный опыт расширяет пределы жизни»), и право на агрессию («Мы — хищники, мы обожаем борьбу, нам приятно кого-нибудь мучить»).
Вполне понятно, что напечатать такое произведение в середине 1890-х годов без потерь в тексте было невозможно, и его появление, даже в искаженном виде, на страницах «Северного вестника» было издательским подвигом Л. Гуревич.
Тем не менее недовольный и огорченный Сологуб 24 марта 1895 года подвел итог истории журнальной публикации «Тяжелых снов»:
Вследствие цензурного давления, перестраховки и вмешательства редакторов текст романа при публикации в «Северном вестнике» заметно пострадал. Это осложнило отношения автора с ранее дружественной редакцией[265]. В ноябре 1896 года, после неожиданно разгромной статьи Волынского о «Тяжелых снах», напечатанной в журнале[266], раздраженный и готовый к разрыву Сологуб писал Л. Гуревич: «Хорош или плох роман, это уже от размера моих способностей зависит, но работал я над ним не как наемник, а потому и подчинение мое чужим мнениям не может быть беспредельным»[267].
Отдельные искаженные и сокращенные фрагменты (5, 9, 10-я главки 10-й главы) были восстановлены по рукописи в отдельном издании «Тяжелых снов» (СПб.: Типолит. А. Е Ландау, 1896). Кроме того, Сологуб внес несущественные изменения в композицию романа и произвел стилистическую правку: изменил ряд глагольных форм, именных окончаний, синтаксис, сделал некоторые сокращения[268].
Эпизоды, исключенные по цензурным соображениям, были частично восстановлены во втором издании «Тяжелых снов» (СПБ.; М.: изд. т-ва «М. О. Вольф», 1906); в большем объеме — в третьем издании, выпущенном «Шиповником» (СПб., 1909), по которому роман воспроизводился в четвертом издании (Собр. соч.: В 12 т. СПб.: Шиповник, 1909. Т. 2) и пятом издании (Собр. соч.: В 12 т. СПб.: Сирин, 1913. Т. 2)[269].
3
…еще в моем первом романе «Тяжелые сны» я говорил, что истинно-новое обретается на исхоженных путях. Новая форма, как и новая мода, занимательна для современников, а для будущих поколений вся наша новизна обветшает и заслонится новыми, столь же суетными, исканиями, и останется только то, что ни старо, ни ново, а просто хорошо.
260
РНБ. Ф. 724. Ед. хр. 4. Л. 62.
261
Там же. Л. 62–72.
262
О конфликте Сологуба с редакторами «Северного вестника» в связи с публикацией романа «Тяжелые сны» см.: Сологуб Ф. Письма к Л. Я. Гуревич и А. Л. Волынскому. — С. 112–113; см. также: Куприяновский П. В. Поэты-символисты в журнале «Северный вестник». — С. 125–129.
263
Глава «У Тихона», отвергнутая редакцией «Русского вестника» в журнальной публикации «Бесов» (1871–1872) и не вошедшая в опубликованный текст романа, впервые была опубл.: Документы по истории литературы и общественности. — Вып. 1. — М.: Изд. Центрархива, 1922. — С. 3–40.
264
Сологуб Федор. Неизданные стихотворения 1878–1927 гг. // Неизданный Федор Сологуб. — С. 68.
265
См.: Сологуб Ф. Письма к Л. Я. Гуревич и А. Л. Волынскому. — С. 112–130; Куприяновский П. В. Поэты-символисты в журнале «Северный вестник» // Русская советская поэзия и стиховедение. — М., 1969. — С. 125–129; Rabinowitz S. J. From the Early History of Russian Symbolism: Unpublished Materials on Fedor Sologub, Akim Volynsky, and Lyubov’ Gurevich. — P. 121–143.
266
Волынский A. Л. Литературные заметки (Новые течения в современной русской литературе. — Ф. Сологуб. — Декадентство и символизм. — Письмо Л. Денисова…) // Северный вестник. — 1896. — № 12. — Отд. II. — С. 235–246; перепеч.: Волынский А. Декадентство и символизм // Волынский А. Борьба за идеализм. — С. 315–320.
267
Сологуб Ф. Письма к Л. Я. Гуревич и А. Л. Волынскому. — С. 121.
268
23 марта 1896 г. Л. Гуревич писала Сологубу об отдельном издании «Тяжелых снов»: «Благодарю Вас за роман. Я на него набросилась, несмотря на давнее знакомство с ним. Начала с того, что выбранила за обложку, на которой заглавие, по тяжеловесности и ширине, напоминает Андозерского и Дубицкого <герои романа. — М.П.> и не имеет ничего общего с какими бы то ни было снами. Потом бранила Вас за слишком дорогую цену: нужно было назначить не больше 1 р. 50 к. Потом высмотрела все новое в романе — против прежнего. Некоторые страницы мне очень понравились. Но первая полустраница в знаменитой сцене (стр. 31) показалась мне и недостаточно реальной, и нелепой по смыслу, и холодной, особенно восклицания Логина, — не выражают решительно никакой психологии. „Мы на вершине. Какая радость! Какая печаль“. Это „мэонично“, но отнюдь не художественно и не поэтично. И я долго ругалась. А потом, пересматривая многие страницы романа, я настолько радовалась им, как художественным и поэтичным, что это одно и дает мне право ругаться в этом письме Вам» (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. Ед. хр. 216. Л. 21–22).
269
Сравнительный анализ первого и третьего изданий «Тяжелых снов» — первой и окончательной версий см.: Клейман Л. Ранняя проза Федора Сологуба. — Ann Arbor, 1983. — С. 44–89; Редько А. Е. Федор Сологуб в бытовых произведениях и в «Творимых легендах» // Русское богатство. — 1909. — № 2. — Отд. II. — С. 56–79; см. также: Кривенкова Е. Образ Логина в первопечатной и окончательной редакциях романа Ф. Сологуба «Тяжелые сны» // Русская филология. 13: Сб. научных работ молодых филологов / Памяти Елены Швайковской. — Тарту: Tartu Ulikooli Kirjastus, 2002. — С. 88–95.
270
Сологуб Ф. Ответ Государственной Академии Художеств на поздравление по случаю 40-летнего юбилея его литературной деятельности // ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 6. Ед. хр. 171. Л. 1.