Рассмотрим один из самых ярких примеров трансформации частей речи в стихах Левина:

В этом стихотворении большинство преобразованных форм — глаголы звучания: свистели, щебетали, каркали, вопили, чирикали, кричали, галдели[457]. Предикаты в этом тексте превращаются в субъекты, и звуки становятся именами (ср. название птицы свиристель, во множественном числе омонимичное глаголу). Даже слово гуляли, в своем словарном значении не обозначающее звука, в этом тексте становится звукоподражательным (ономатопеей), тем более что оно очень похоже на словоформу гулили. В грамматических трансформациях устраняются специфически глагольные значения времени и вида, но при этом во всех случаях сохраняется значение динамики, заложенное в глагольных основах: динамика освобождается от частных признаков. Возникают значения конкретности и одушевленности. Появляется потенциальная промежуточная форма *гуляль или *гуляля (с немаркированным грамматическим родом).

На восприятие форм влияют словообразовательные ассоциации с существительными на — аль, — ель. Это могут быть слова мужского рода со значениями лица и деятеля — враль, коваль, строгаль, женского рода — удаль, печаль, невидаль, падаль, капель (все они генетически тоже отглагольны, хотя в современном языке их глагольное происхождение почти не ощутимо); слова на — ля — существительные женского рода, обозначающие птиц, животных, людей: цапля, гуля, косуля, козюля, краля, пискля, мямля, рохля, роднуля, капризуля, чистюля, грязнуля (обозначения людей преимущественно экспрессивно-оценочны, некоторые из них образованы от глаголов — пискля, мямля, некоторые от прилагательных — роднуля, чистюля, грязнуля).

В результате авторское включение слов свистели, щебетали, каркали, вопили, чирикали, кричали, галдели в класс существительных актуализирует эти многочисленные языковые ассоциации слов, входящих в перечисленные ряды. Значение признака легко включается в авторские слова, потому что форма прошедшего времени когда-то его уже имела, поскольку была кратким причастием.

Другой пример — стихотворение «Когда душа стрела и пела…»:

В первых двух строчках стихотворения обозначены два противоположных состояния души, изображена раздвоенность ощущений, которая и задает интенцию грамматической неоднозначности слов. Динамизируя устоявшиеся в языке синтаксические связи, Левин приводит в движение субстанции, свойства, действия и заставляет слова обмениваться функциями. Это связано с воспоминанием о прошлом языка, с языковыми фантазиями, может быть, образами будущих слов. Так, подразумеваемые инфинитивы *стреть, *уныть, *одеять представляют собой утраченные звенья словообразования. А потенциальные инфинитивы для глагольных форм барахло, простыня загадочны и призрачны.

И при частеречных, и при семантических трансформациях автор осуществляет своеобразную ревизию языка, создавая смысл и сюжет из намеренно неправильного, но вполне возможного понимания привычных слов.

Сюжетообразующей является и фонетика. Каждая строка фрагмента с именами содержит плавные звуковые переходы от одного имени к другому: лежит пол(яна, а на) ней; Полина (или же Еле)на; а может Л(иза и за)раза; а может О(ля и лелея).

Имя Полина является в тексте фонетически производным от слова поляна (человек сливается с природой в фонетическом образе), союз или предваряет появление имени Елена, а звуковой комплекс л иже на стыке слов или же ведет к имени Лиза, активизируя его созвучность с глаголом лизать. Эта псевдоэтимология поддерживается словом зараза. Имя Оля, возможно, тоже оказывается здесь по ассоциации с заразой: в 80-х годах появилась песенка со словами: Спит, спит, спит / Оля с кем попало, / А про СПИД, СПИД, СПИД / Оля не слыхала[459]. Имя Оля проявляет себя как возможное деепричастие, так как следующее имя — Лилия — дано сразу в виде деепричастия лелея (ср. архаико-поэтическое название цветка лилéя). Сочетание Оля и лелея является также производным от созвучного фразеологизма холить и лелеять, вполне естественного в деепричастной форме.

Конечно, то, что мы видим в этом стихотворении, можно назвать и омонимическими каламбурами, но сгущение грамматических трансформаций в тексте дает представление о возможностях иной категоризации понятий, язык приводится в состояние первозданного хаоса с его архаическим синкретизмом и тут же гармонизируется заново поэзией превращений, то есть осуществляется деконструкция.

Особенно наглядно принцип деконструкции проявляется на примере существительного боец из строки а я такой всего боец. Левин переосмысливает слово, оставляя в неприкосновенности его морфемный состав.

Это слово в стихотворении могло бы восприниматься как семантически производное от словарного боец — ‘воин’, но здесь акцентируется не преемственность контекстуального значения, а его независимость. Можно представить себе такую логику в конструировании авторского слова: общелитературное значение слова боец — не единственно возможное для языка. То, что этим словом назван активный и в идеале смелый деятель, системно закономерно, но исторически случайно, ибо система допускает и образование слова от глагола бояться. Существует слово бояка с тем же корнем (оно употребляется в языке детей или применительно к детям). Следовательно, нормативное лексическое значение боец — ‘воин’ не основано на системной необходимости, оно не определяется ни составом слов, ни способом словообразования. А если так, то корень — бой- противоречив по смыслу (энантиосемичен). Слово трус слишком порицательно, языку нужен и его более мягкий, необидный синоним, которым и могло бы стать слово боец. В стихотворении слово боец двусмысленно: с одной стороны, бойцом можно было бы назвать мужчину, активного в отношениях с женщинами, но местоимение всего придает этому слову противоположный смысл.