Далее рассмотрим, как в стихи Лосева входит слово с отчетливой стилистической окраской — на примере одного из самых впечатляющих стихотворений Лосева из цикла «Сонатина безумия», в котором сюжет и система образов порождаются жаргонным словом запетушили:
3. ALLEGRETTO: ШАНТЕКЛЕР
Портянку в рот, коленкой в пах, сапог на харю.
Но чтобы сразу не подох, недодушили.
На дыбе из вонючих тел бьюсь, задыхаюсь.
Содрали брюки и белье, запетушили.
Бог смял меня и вновь слепил в иную особь.
Огнеопасное перо из пор попёрло.
Железным клювом я склевал людскую россыпь.
Единый мелос торжества раздул мне горло.
Се аз реку: кукареку. Мой красный гребень
распространяет холод льда, жар солнцепёка.
Я певень Страшного Суда. Я юн и древен.
Один мой глаз глядит на вас, другой — на Бога[68].
В основе сюжета — унижение слабого изнасилованием, закрепление за ним самого низкого места в иерархии замкнутого общества, например, в тюрьме, в армии. В жаргоне это называют словами опустить, запетушить, а униженного — словом петух. Этот петух становится в тексте Лосева символом человека в момент экзистенциального кризиса, в котором он проявляет себя как тварь и как творец. Самое низкое сопрягается с самым высоким, что определяет и стилистический контраст лексики, первая строфа написана на грубом экспрессивном просторечии, а сразу после слова запетушили, которым заканчивается эта строфа, появляется высокий стиль.
Не исключено, что это стихотворение тематически связано с одним из ранних стихов Бродского «Петухи» — о юношах-поэтах, отправляющихся за жемчужными зернами в навозные кучи[69]. Мы нашли его сами. / И очистили сами. / Об удаче сообщаем / собственными голосами[70]. В русском языке есть слова и словосочетания, в которых метафорические значения слова петух выражают неодобрительную оценку с позиции превосходства — петушиться, обозначают неудачу — пустить (дать) петуха (о неустойчивом голосе, ошибке в пении). У Бродского эти языковые знаки снижения предстают как утверждение ценностей, и петухи как будто заменяют традиционно-поэтических соловьев. Лосев развивает образ в том же направлении от низкого к высокому.
Наблюдения над поэтикой Лосева завершим анализом стихотворения, которое представляет собой рассуждение на тему палиндромической зеркальности русского местоимения я [ja] и английского I [aj]:
ИГРА СЛОВ С ПЯТНОМ СВЕТА
I
Я не знал, что умирает. Знали руки, ноги,
внутренние органы,
все уставшие поддерживать жизнь клетки тела.
Знало даже
сознание, но сознание по-настоящему никогда
ничего не знает,
оно только умеет логизировать:
поскольку сердце, желудок, большой палец правой ноги
и проч. подают какие-то сигналы,
можно сделать вывод, что жизнь данного тела
близится к концу.
Однако все части тела,
в том числе и производящий сознание мозг,
были не-я.
II
Я нематериально, не связано непосредственно
с телом и поэтому не может ощущать умирания и
верить в смерть. Я —
перемещающаяся мимолетная встреча разных импульсов
мозга, яркая световая
точка в пересечении лучей.
(Или тусклая.)
Голограмма? Нет, точка, пятно
света, потому что не имеет своего образа. Я
нематериально, не имеет своего образа, как невидимый
звук j в слове/букве Я.
Заврался.
Отчего ж невидимый? В кириллице наклонная палочка
в Я (вертикальная в Ю) и есть j.
Палочка, приставленная к альфе, — Я.
Палочка, приставленная к ОУ, — Ю.
(Две потерянные над этими йотами точки ушли в ё.)
III
Что, сынку, помогла тебя твоя метафора? Нет,
не помогла. Метафора всегда заводит в болото.
Но другого Сусанина на нас нет.
IV
«Я, я, я»
ужаснувшегося Ходасевича — jajaja — визг:
айайай!
V
Как в школе.
«Спорим, что не сможешь сказать „дапис“ десять раз
подряд и не сбиться».
Как дурак доказываю, что могу.
«Александра Марковна, а Лифшиц ругается!»
VI
«Серожелтого, полуседого…»
Из зеркала на поэта смотрят звуки
уже еле шелестящего имени —
как тут не завизжать от тоски: ай-ай-ай!
Aй — это английское я, I, — вот она, вертикаль-то.